Тайная алхимия

Два года — слишком малый срок, чтобы обрести невозмутимость. На некоторое время меня окутывает туман, серый и удушливый.

Когда я снова могу вздохнуть, то смотрю на реку, пытаясь себя отвлечь чем-нибудь, что не будет напоминать мне об Адаме, не будет напоминать, что он мертв.

Отсюда трудно отсчитывать проходящее время, разве только по приливам и отливам реки, которую притягивает луна. В прилив обнажается несколько ярдов усыпанной мусором гальки, в отлив вода бежит футах в шести под моим окном, из которого я рассматриваю реку.

Ротерхиз на противоположном берегу слишком далеко, чтобы казаться настоящим. Мы наблюдали за местом, которое было переименовано в Докландз, как можно наблюдать за странной колонией насекомых. Сначала начали ржаветь крепкие подъемные краны и опустели потемневшие от тумана склады. Потом склады превратились в притоны для бродяг. Еще спустя некоторое время они ощетинились длинными подъемными кранами, которые исчезли так же внезапно, как появились, оставив маленькие нарядные дома и рестораны, украшенные с промышленным шиком. Подъемные блоки складов блестели и не поворачивались.

Теперь до нового тысячелетия остается всего пять лет. Я никогда не думала, что встречу его без Адама.

Взяв себя в руки, я втаскиваю сумки вверх по лестнице и начинаю их распаковывать. Дома сейчас зима, и я привезла слишком много свитеров даже для английского лета. Я отпираю закрытый от арендаторов шкаф, нахожу наши чистые простыни и застилаю постель.

После смены часовых поясов во время перелета мне не терпится лечь, но я не могу: я прибыла в Англию лишь на неделю, меня ждет много дел.

Это не деловая поездка — у меня нет времени для архивов, семинаров и бизнес-ланчей. Тем не менее я взяла с собой много работы. В самолете я проштудировала труд Чарльза Росса об Эдуарде IV и сравнила его с трудом Майкла Хикса о Ричарде III, но вскоре пришлось взяться за первоисточники. Едва мы пролетели Дубай, я уронила фотокопию научной бумаги, которую сдуру не скрепила степлером, а над Кипром продолжала извиняться и подбирать из-под ног людей списки ссылок. Нет, это не рабочая поездка — я прилетела, чтобы продать дом и повидаться с семьей. Чтобы отказаться от последней частицы своей жизни в Англии и вернуться домой.

Наконец, две недели тому назад, я, проглотив вечером пару глотков виски, все-таки решилась, потому что откладывать уже не было причин.

— Будет здорово снова тебя увидеть, — сказала по телефону моя кузина Иззи.

Когда мы купили дом на Нарроу-стрит, тут не было близкой к центру резиденции королевы Анны, а стоял всего лишь многоквартирный дом в трущобах. Можно было даже учуять притоны курильщиков опиума из книг о Шерлоке Холмсе, увидеть ласкаров [10]и услышать голоса пьяных матросов. И только.

Самым разумным было отдать дом, который мы с Адамом купили, поженившись, чтобы прожить здесь целую вечность, как мы считали, в руки модно одетого обходительного агента по недвижимости. И Иззи сказала, что сейчас с практической точки зрения для этого самое время.

— В Чантри разбираются с бумагами. Ты знаешь, что дом собираются продать?

Я этого не знала. Из Австралии можно легко позвонить по телефону, и хотя Иззи — моя единственная сестра, а Лайонел — единственный брат, иногда новости доходят до меня довольно долго.

— Продать? Когда это решили?

— На прошлой неделе. Я собиралась тебе написать. И в настоящую минуту там не мастерская, а просто дом. «Пресс» пока будет продолжать работать, — сообщила Иззи.

Эхо ее оживленного делового утра отразилось от спутника и достигло меня.

— Было бы тяжело думать, что «Солмани-Пресс» больше не существует, верно? Хотя, боюсь, ждать этого недолго. Дядя Гарет не становится моложе. Позвони, когда доберешься сюда, может, поужинаем вместе? Тогда я смогу рассказать обо всем по порядку, и мы наверстаем упущенное. Лайонел тут, поблизости, и я знаю, что он бы очень хотел с тобой повидаться. Хочешь, я ему расскажу? Сэкономлю тебе на телефонном звонке. И дядя Гарет, конечно, будет рад. В любом случае, хорошего полета!

И вот я здесь и должна быть у Иззи в семь часов. Я хочу с ней увидеться, но почему все должно быть именно так? Почему она не может прийти к нам?

Глупо, но я никак не могу поверить, что в этом доме никогда больше не будет «нас»: врачей Адама, сильно пьющих и веселых, моих историков, более тихих и пьющих меньше, Джо и Дэвида — соседской пары, кого-то, кто прилетел из Америки на конференцию, может, даже Иззи и дяди Гарета.

Вероятно, я успела бы приготовить большую запеканку или макароны, а Адам сделал бы вылазку за едой в индийский ресторанчик. Там почти не говорили по-английски, но это неважно, потому что мы, как правило, были единственными посетителями-англичанами. И нам не делали никаких уступок со специями.

У нас выпадали вечера, когда пейджеры госпиталя включались регулярно, как часы, случались и другие вечера, когда мы молча сидели у окон гостиной, смотрели на луну, на ее отражение в движущейся воде или шумно приветствовали огни дюжины горящих Гаев Фоксов. [11]Однажды мы задали вечеринку в честь летнего солнцестояния и наблюдали за восходом солнца, за тем, как серебристый блеск растекается по перламутровому небу.

Теперь летнее солнцестояние вот-вот наступит. Мне хочется по-детски плакать из-за того, что мой мир рушится, а еще из-за бессильного раздражения. Взяв себя в руки, я понимаю, как мне больно — больно от мрака, от безжизненности. Мою душу окутывает туман тоски по Адаму, отделяющий меня от всего на свете.

Но сейчас все поезда, аэропорты и самолеты как будто покрыли мою кожу грязной коркой.

Я сбрасываю обувь, снимаю джинсы и футболку и отправляюсь в душ. Обжигающе горячая вода заставляет корку трескаться, стучит по плечам и пробегает через волосы у самых корней, как горячие пальцы. Я запрокидываю голову, чтобы вода стекла по лицу и попала в уши, и перестаю слышать что-либо, кроме шума воды.

Я хочу остаться тут навсегда.

Но не могу.

Я открываю глаза и беру гель для душа, который годится и для мытья головы. Кто-то подарил его Адаму на Рождество, целую вечность назад, и мне так понравился его запах, его прямота, что я тоже к нему пристрастилась. Шея, грудь, руки становятся теплыми и скользкими от эвкалипта и мяты.

Вымывшись, я беру еще геля и пытаюсь отыскать все местечки, которые ноют и болят после путешествия: мышцы плеча напряжены, бока и поясница так одеревенели, что когда я надавливаю на них пальцами, то кажется словно я щиплю сама себя. Даже подошвы будто свело.

Но наконец мне приходится вылезти, вытереться и одеться. Я должна найти свою английскую записную книжку и позвонить агенту по продаже недвижимости, потом назначить встречи с банками, адвокатами, бухгалтерами и биржевыми маклерами.

Я натягиваю спортивные штаны и блузку и спускаюсь в магазин на углу. Прохладный воздух струится сквозь мои все еще влажные волосы. Когда мы жили здесь, в магазине не было ничего, кроме пастеризованного молока и нарезанного белого хлеба, но теперь магазин перешел в другие руки. Я возвращаюсь домой с полной сумкой дорогих покупок: зеленый салат, цельнозерновой хлеб и яйца домашних кур. Вино стало намного лучше. Но внезапно я чувствую такую предельную усталость, что не хочу ничего есть и даже пить.

Я вспоминаю, как Адам сказал кому-то, жене или мужу одного из пациентов:

— Горе изматывает. Оно как будто проделывает незаживающую дыру, в которую утекает ваша жизненная сила.

Все, на что я способна, это забраться в постель, бросая вызов здравому смыслу путешественников. И мне, как всегда, снится Адам.

Квартал многоквартирных домов, где живет Иззи, запомнился мне не таким высоким, темно-красным, выдержанным в стиле Эдуарда, каким кажется сейчас в желтоватом вечернем свете.

Сама Иззи выглядит маленькой и аккуратной в ладном черном свитере и брюках, в сравнении с которыми мои джинсы и футболка слишком небрежны. Ее волосы коротко и экстравагантно пострижены. Теперь они скорее седые, чем черные, но ведь она на пять лет старше меня.