Святые сердца

– Но… но я думала, что худшее уже позади. Герцогиня Рената давно вернулась во Францию, у нас теперь новый герцог, новый Папа, а инквизиция нас покинула. Разве теперь город не в безопасности?

– Это лишь временная передышка. Наш новый Святой Отец попрежнему не спускает глаз с Феррары. В отсутствие законного наследника наш город по смерти герцога снова вернется во владение Папы, хотя, если Господь смилостивится над нами, этого не случится. Однако есть и еще более близкая угроза. Ты знаешь, что среди декретов, принятых во время последнего собора в Тренте, был один, направленный на очищение монастырей от всего нечистого и скандального путем ограждения от него всех монахинь, невзирая на то, к какому ордену они принадлежат и какое положение в нем занимают.

– Да, но на нас он не распространяется. Как бенедиктинки, мы и без того принадлежим к закрытому ордену.

– Это верно. Однако есть предположение, что слово «закрытый» можно трактовать поразному. И теперь становится ясно, что декрет был принят столь поспешно – можно даже сказать, намеренно поспешно, – что превратился в висящий над нами меч, который, если его столь же торопливо опустить, полностью изменит всю нашу жизнь.

Зуана молчит. Для большинства монахинь внутренние повороты церковной политики столь же запутанны и непонятны, как изгибы и извивы человеческого кишечника, и в стены монастыря то и дело проникают снаружи сплетни, одна скандальнее другой. Вот когда от брата, служащего в церкви, толку определенно больше, чем от визионерки, сидящей в келье.

– Я не понимаю. Что вы хотите сказать?

– Я хочу сказать, что этот декрет наделяет епископов властью, если те сочтут нужным, ограничить или полностью оградить монастырь от любых контактов как с другими монастырями, так и со всем внешним миром. Я хочу сказать, что теперь епископы, если им заблагорассудится, могут запрещать пьесы и концерты, уменьшать количество посещений и посетителей, прерывать деловые связи с внешним миром так, что монастырь окажется зависимым исключительно от милости дарителей, а не от собственных деловых усилий. Говорят даже об ограничении переписки как занятия, «не способствующего безмятежности нашего состояния». – Она делает паузу. – Легко себе представить, как именно этот декрет отразится на нас.

А вот тут она не права, ибо представить себе жизнь в СантаКатерине столь изменившейся, столь обуженной, столь урезанной не может никто.

– Но… но как они могут так сделать? Это же противоречит тем представлениям о монастырском укладе, согласно которым женщины вступали сюда.

– Думаю, что страх перед ересью был настолько силен, что заставил добрых епископов и кардиналов, собравшихся в Тренте, позабыть обо всех подобных «представлениях», – едко отвечает аббатиса. – Однако декрет останется лишь словами на бумаге до тех пор, пока его не начнут приводить в исполнение, чего жаждут далеко не все церковные иерархи. По крайней мере, епископ Феррары пока прислушивается к мольбам влиятельных семейств города и более склонен проводить реформы в соответствии с их духом, а не буквой. Но и мы, в свою очередь, должны быть в данной ситуации на высоте, чтобы никому не давать повода к упрекам и не привлекать к себе внимания тех, кто под очищением понимает разрушение.

Теперь Зуане все становится ясно: и те неуловимые перемены, которые происходили в самой атмосфере монастыря в последние месяцы, и стремление аббатисы заполучить побольше богатых приданых, чтобы подтолкнуть приходнорасходные книги монастыря к положительному сальдо, и ее желание, чтобы послушница как можно скорее пришла в себя и запела, и подавление более либеральной фракции в общине ради того, чтобы удержать под спудом рвущееся наружу пламя Юмилианы. А теперь еще и пресечение всяких сплетен касательно экстаза сестры Магдалены…

Зуану всегда впечатляла проницательность Чиары во всем, что касалось равновесия между Божественным и человеческим, в особенности во времена ее подневольного послушничества, когда она с трудом отделяла истинную святость от лицемерия, присущего монастырской жизни. И если во многом такой, какая она есть, ее сделало отцовское воспитание, то таланты аббатисы наверняка были врожденными. Имена родственниц Чиары пронизывают всю историю СантаКатерины, как богатая золотая жила – пласт земли: эти проницательные и незаурядные женщины осуществляли влияние семьи через монастырскую общину, а не через детей, которых были лишены. Единственный вопрос – Зуана много раз задавала его себе, не облекая при этом в слова, – состоит в том, что если такой женщине придется выбирать между Богом и семьей, чей голос окажется громче?

– Я уверена, теперь ты поймешь, как чудесно, что мы смогли предложить городу новую певчую птицу. А вот возвращение к жизни святой, которая впадает в экстаз без должного наставничества подходящего исповедника, – это совсем другое дело. – Она умолкает, прежде чем взять со стола стакан. – Я надеюсь, что теперь любые сомнения, которые были у тебя касательно этого дела, улеглись.

Бог против семьи. Похоже, Зуана получилатаки ответ на свой вопрос. И наверное, нет ничего удивительного в том, что от осознания этого факта ее слегка знобит.

Когда Зуана возвращается в лазарет, утреннее рабочее время уже на исходе. Похоже, сегодня туман проник внутрь, потому что комната выглядит мрачнее обычного. Бросив взгляд на опустевшую кровать Имберзаги, она мгновенно переносится памятью в тишину той ночи, когда молодая женщина, которую покинула боль, лежала здесь с лицом гладким, точно из воска, а воздух вокруг нее вибрировал от молитв сестры Юмилианы, претворявшей горе в радость. Сестра Юмилиана… Как бы она отнеслась к очищению их монастыря согласно букве нового декрета? Без сомнения, она оказалась бы в своей тарелке, не то что многие другие. А сестра Магдалена? Будь Юмилиана аббатисой, продолжала бы она так же покорно сидеть взаперти в своей келье? «Ах, Зуана, не твоего ума дело отвечать на такие вопросы, – твердо говорит она себе. – Ты сестратравница, твоя задача – заботиться о больных, этим и займись».

Она оглядывает комнату. Сейчас в ней пять пустующих кроватей. Наверное, тех, кто страдает от инфекции, лучше перевести сюда, где она сможет почти беспрерывно наблюдать за ними. Но что, если они заразят других? Трое из четверых оставшихся старух, вероятно, сами скоро умрут естественной смертью, они и так все время спят, и даже сестра Клеменция, кажется, угасает. С тех пор как в монастырь нагрянула инфлюэнца, Зуане пришлось прекратить ее хождения по галереям в любое время дня и ночи, и старая монахиня тяжело восприняла этот запрет. Теперь она почти все время бурчит чтото себе под нос, завернувшись в одеяло, но каждый раз, когда Зуана проходит мимо, вдруг впадает в волнение и пытается встать.

– О, ты вернулась. Ангел из сада ждет тебя. Она снова с нами, – говорит сестра Клеменция, взмахивая рукой в сторону аптеки, и, выпрямляясь, натягивает полосу материи, удерживающую ее в кровати.

– Шшшш. Не надо кричать. Я тебя и так хорошо слышу.

– Нет, но, помоему, она ранена. Она вошла так тихо. Наверное, у нее сломаны крылья. Ты должна дать ей снова взлететь. Она нужна нам, чтобы охранять нас по ночам. – С тех пор как ей запретили двигаться, ее сознание не перестает дробиться на все более мелкие кусочки.

– Не волнуйся, – произносит Зуана, приближаясь к ней, и осторожно помогает ей лечь. – Тебя и так охраняет множество ангелов.

– Да нет же, слушай. Она там! Говорю тебе, она пришла. Видишь, видишь – мой ночной ангел вернулся.

Зуана оборачивается – и видит Серафину, выходящую из аптеки и, словно нимбом, окруженную сиянием свежевыстиранного головного покрывала. Ангел со сломанными крыльями? Вряд ли. Нарушившая правила послушница – это точно.

– Что ты здесь делаешь?

– Оо… Я жду тебя. Я везде тебя искала, но никто не знал, где ты, – говорит Серафина и умолкает. – Я… я принесла назад книгу, которую брала почитать. Я… я не знала, куда ее положить, и потому оставила на столе.