Фаворитка короля

— Ну!.. — Изабелла не сумела сразу найти нужные слова.

Я же продолжила, и в голосе моем звучала глубокая убежденность:

— Я договорю то, что сказать необходимо. Вы вольны считать меня жалким существом, миледи, но выслушать меня вам придется. Я возлюбленная короля. — Как странно было произносить это вслух! Я вскинула голову и твердо встретила взгляд Изабеллы. — Он сам выбрал меня. Он призвал меня к себе, и я достойно сыграю свою роль. Пока это угодно его величеству, я буду хранить молчание. Не стану привлекать к себе внимания своими поступками — иными словами, дорогими подарками короля. Ни о чем не стану просить, ничего не приму, кроме того, что даст мне сам король. Если он пожелает наградить меня чем-то, я не стану отказываться. На то его воля. Что же касается меня, я сохраню верность. Не буду ни сплетничать, ни распускать клеветнические слухи. А королеве буду служить всем, что только в моих силах. Столько, сколько она сама пожелает.

Изабелла медленно скривила губы, недовольно принимая сказанное.

— Ну что ж… Наложница короля обрела голос! Мне нужно сделать реверанс. — Она его сделала, с глубочайшей издевкой.

— Можете насмехаться надо мной, миледи, но такова уж воля короля… и королевы. Отныне я — возлюбленная короля.

— А если королева, — сверкнула глазами Изабелла, — по зрелом размышлении решит, что неудачно выбрала наложницу для короля, и не согласится с твоим новым положением при дворе? Если я не соглашусь…

— Я не желаю вам зла, миледи, — пожала я плечами, и получилось это у меня очень изящно, — но я служу прежде всего королю, потом уже королеве. А ваши желания, как я понимаю, никакого значения вообще не имеют.

— Ну это мы еще посмотрим! — И с тем Изабелла удалилась из часовни.

Я была оставлена на милость королевы. Как я могла позволить себе такую дерзость и неосмотрительность, не подумав заранее обо всех сложностях моего нового положения? Теперь я ожидала, что решит Филиппа.

— Алиса! — Она засмеялась, содрогаясь всем телом. — Что же, я не ошиблась в своем выборе. Ты бесстрашна и даже более того, раз уж вступаешь в схватку с моей дочерью. Возлюбленная короля, право… А как великолепно ты защищала короля! — Она либо не чувствовала презрения ко мне, либо очень искусно его скрывала. На ее морщинистых щеках тут же заблестели слезы, королева вытерла их платочком. — А хватит ли тебе храбрости вынести враждебность придворных?

В своем поразительном простодушии я даже не подумала об этом.

— Мы будем очень осторожны, — сказала я, хотя в душе была далеко не так уверена, как хотелось бы.

— Не сомневаюсь. Но долго это не удастся хранить в тайне. Да и Изабелла будет ставить тебе палки в колеса. Я, конечно, не позволю ей причинить тебе серьезный вред, но она очень своевольна…

— Уикхем тоже перестал быть мне другом, — вздохнула я.

— Ты сможешь все это вынести?

Я обдумывала ответ, а гнев понемногу покидал меня — мы стояли у ног Пресвятой Девы, которая несомненно осудит нас за то, что брак мы превратили в прелюбодеяние. Нести такое бремя немыслимо. Любовь короля. Уважение королевы. И поношение со стороны тех, кто проник или проникнет в тайну. Я упала в глазах Уикхема. Хватит ли мне смелости? Много ли, мало ли получу я из щедрой руки Эдуарда, меня все равно станут проклинать как прелюбодейку и врага его семьи. Меня. А не короля, который не имеет сил бороться с вожделением. Не королеву Филиппу, чье попустительство вполне достойно грешной дочери Евы. Проклинать станут одну меня.

Я пристально вгляделась в раскрашенное печальное лицо Пресвятой Девы, но она не удостоила меня своими наставлениями.

Изабелле я пообещала, что приму только то, что король сам предложит мне. Так и стану поступать. Но все равно передо мной вдруг открылись такие возможности, о которых я никогда и мечтать не смела. И на сложном плетении этого причудливого гобелена перед моими глазами начала проступать нить, ведущая в мое будущее. Если мне хватит воли и смелости, эта нить будет прочной, как сталь. В общем плетении она сверкала золотом. Я подумала, что если плести ее умело, она засияет, как полуденное солнце или как звезды в короне Пресвятой Девы. С другой стороны, у Эдуарда страсть ко мне может пройти через какую-нибудь неделю, а в его постели окажется новая наложница. Снова, уже в который раз, меня затягивал омут неуверенности в завтрашнем дне.

Я слегка пожала плечами. Я обязана постараться не разонравиться Эдуарду. Я молода, и сил мне, кажется, хватает.

— Что такое? — спросила королева. — Ты улыбнулась.

— Правда? Я даже не заметила, миледи. А на ваш вопрос я отвечу: да. Да, ваше величество. Я смогу это вынести.

Королева ушла и оставила меня молиться, о чем я пожелаю.

В ту ночь и последовавший за нею день я стала взрослой. Я сделала болезненный шаг от невинности до таившей в себе опасности зрелости. Перестала быть юной девушкой, любимой игрушкой фрейлин. Время игр закончилось. Возможно, мне было жаль этого, но какие игры могли сравниться с первым головокружительным ощущением власти? Король стремился ко мне, желал меня. Первая ночь, которую мы провели в беседах и любовных объятиях, будет только первой из многих. Чего не под силу достичь фаворитке короля? Какие двери не отворятся переднею? Возможности открывались захватывающие, словно перед умиравшим с голоду нищим, который вдруг оказался за столом, накрытым для пышного пиршества, а ради вящего удовольствия кушанья подносят ему на золотом блюде. С неистово бьющимся сердцем я ожидала, какой окажется моя награда.

Я стала королевской любовницей. Днем — фрейлина Филиппы, по ночам — возлюбленная Эдуарда. Какая странная двойственность! И всякий день я ожидала, что при дворе начнутся пересуды. Пусть Уикхем дьявольски осмотрителен и умеет молчать как каменный, но невозможно вечно таиться, хотя тому, кто первый дал знать Изабелле, сумели заткнуть рот, и очень плотно. Много недель казалось, что я бреду по тончайшему льду, на каждом шагу ожидая, что он вот-вот треснет и меня увлечет за собой холодная стремнина. Меня требовал к себе король. Я повиновалась. Сопровождал меня неизменно Уикхем. Из комнаты меня всегда вызывали под предлогом нездоровья королевы. Но разве никто не понимал, что это лишь уловки?

А потом фрейлины начали перешептываться. Отводить глаза, когда я входила в светлицу. Говорить намеками, не заканчивая фразу, а лишь неопределенно пошевеливая пальцами. Легкое дуновение скандала — шепотки оставались почти неслышными, как шорох спелых колосьев под слабым дуновением летнего ветерка. Похоже было, что все знают, но согласились вслух ничего не говорить. Удивительный заговор молчания: все знали правду о происходящем, но никто не решался откинуть завесу тайны и открыто обвинить меня во лжи и двуличии. Никто не смел открыто выступить против меня.

Отчего же?

Да уж не из уважения ко мне. Они молчали ради Филиппы. Она сумела возбудить у всех такую любовь к себе, что придворные решили: не следует рассказывать ей о том, как младшая из фрейлин развлекается на ложе с ее супругом. Это само по себе казалось им ужасным.

Несправедливо. Как это все жутко несправедливо! Но я была связана по рукам и ногам, вынуждена притворяться и делать вид, будто бы королева и вправду ни в чем не повинна и ни о чем не догадывается, как полагало общее мнение. Виновата во всем была только я одна.

Но отчего же король выбрал Апису — вот что их интересовало. Это без труда читалось в косых взглядах, бросаемых на меня. Если он не в силах выносить воздержание, то почему не выбрал кого-то благороднее, умнее, красивее? Фрейлины уже не тискали меня в объятиях, не баловали, как любимую собачку.

— Тебе досаждают из-за всего этого? — спросил Эдуард со свойственной ему прямотой. — Всякого, кто посмеет о тебе злословить, я немедленно прогоню прочь от двора.

Типично мужское мышление. Меня обвиняли и судили в замкнутом женском мирке, в нашем курятнике, который кормился безжалостными сплетнями.