Дикая слива

Тао всю жизнь провела в тюрьме, и в ее душе поселилась озлобленность. Она мечтала стать хитрой, осторожной и умной, желала взять над кем-нибудь власть, а после — обрести себя, но понимала, что пока что это невозможно.

Ей пришлось поклониться матери Ли Чжи, в то время как его сын нагло разглядывал ее. А потом господин провел Тао в комнату, где ей предстояло жить.

Здесь было много предметов темного дерева с благородным тусклым глянцем, скамеечки, кресла, кровать и сундук. Окна прикрывала тончайшая бумага.

Ли Чжи велел наложнице раздеться, и она повиновалась, но когда он попытался овладеть ею, Тао укусила его за руку. Рассвирепев от ее непокорности, он надавал ей пощечин и грубо швырнул на кровать.

Тао навсегда запомнила, как билась и извивалась под ним. Стремясь заглушить ее крики, он накрыл ей лицо ладонью, так что она не могла дышать.

На следующий день мать Ли Чжи велела девушке приниматься за работу. Женщина, убиравшая в доме, была стара, и теперь хозяйка решила, что сможет сэкономить на второй служанке.

Через несколько дней сын Ли Чжи попытался облапить отцовскую наложницу, а когда она пригрозила пожаловаться господину, рассмеялся:

— Он тебе не поверит! Я скажу, что это ты пыталась меня соблазнить. Всем известно, что женщина порочна от природы!

— Если я порочна, пусть отправит меня обратно!

— Твоя тетка тебя не возьмет, ведь она уже получила деньги. А продать тебя еще раз не получится. Разве что в публичный дом? Мой отец сам сможет это сделать, когда ты ему надоешь.

Втроем они мучили Тао ночью и днем — каждый по-своему. Она не отличалась покорностью, потому часто зарабатывала пощечины. Ее ненависть к этим людям была черна, глубока и огромна, как ночной океан.

Между тем Мэй вернулась в Кантон и нашла работу в такой же мастерской, где трудилась прежде. У нее был опыт, и ее приняли. Новый хозяин оказался порядочным человеком: он вошел в положение бедной одинокой юной вдовы и позволил ей поселиться в маленькой комнатке при мастерской, где ее никто не беспокоил.

Мэй почти ни с кем не разговаривала и редко выходила на улицу. Ей не хотелось смотреть на солнце, она не желала видеть людей. Ее мучило сознание того, что жизнь продолжается после того, как ей стало незачем жить.

Только через три года она нашла в себе силы поговорить с Лин-Лин. Мэй не желала встречаться с теткой, потому подкараулила кухарку, когда та шла с рынка.

Лин-Лин отшатнулась, будто увидела выходца с того света, и едва не уронила покупки.

— Мэй! Ты ли это?!

— И я, и не я, Лин-Лин.

— Где ты была? Что с тобой случилось? Ты была больна? Где тот молодой человек? Он тебя бросил?

— Нет, мы поженились. — По глазам Лин-Лин Мэй видела, что та ей не верит, и добавила: — Он оставил меня, но это не то, что ты думаешь. Он… умер.

Она впервые произнесла это вслух, и едва не задохнулась от приступа острой душевной боли.

— Пойдем, — сказала Лин-Лин, — в доме никого нет. Цзин и Ши уехали на свадьбу. Мы сможем поговорить на кухне, как в прежние времена.

Очутившись в кухонном царстве, Мэй разглядывала печь, посуду, ручную мельницу с каменными жерновами, изображение духа очага на стене с таким чувством, словно и впрямь вернулась в прошлое.

— Где ты была все это время? Почему ни разу не пришла?

— Я приходила вместе с Куном, но Ши меня прогнала. Она сказала, что не отдаст мне Тао. А потом мы уехали из Кантона, — ответила Мэй и рассказала о том, что было дальше.

— Значит, три года ты прожила одна-одинешенька? Почему ты не отправилась к его родителям? Они должны были тебя принять.

— Они бедные люди. Я бы стала для них обузой.

На самом деле Мэй не навестила их не поэтому. Если б она сообщила матери Куна о гибели сына, ей пришлось бы сказать и о том, как он умер. Ей не хотелось, чтобы Ниу страдала так, как страдала она.

— Теперь я понимаю, почему Ши не отпустила Тао. Она потеряла деньги на тебе и задумала продать твою сестру, — сказала Лин-Лин.

— Давно это случилось?

— Две недели назад. Я даже не знаю, как там она и что с ней!

— Я ее навещу.

— Осторожнее, Мэй! Она изменилась. Тао все время твердила, что не хочет тебя видеть! Она считает, что ты ее предала. Если ты не сумела вырвать ее из рук Ши, то тем более не сможешь вызволить из дома этого мужчины. По закону Тао принадлежит ему.

Мэй молчала. Она чувствовала себя виноватой перед сестрой и не могла объяснить Лин-Лин, почему не давала о себе знать. Она растворилась в горе, ее мучили кошмары. Каждую ночь она слышала тихий звон: это звенела на ветру пустая человеческая оболочка, живьем содранная с человека кожа.

Узнав у Лин-Лин, где живет мужчина, купивший Тао, Мэй отправилась к сестре.

Ее путь пролегал мимо одной из красивейших кантонских пагод. Выложенное белоснежными фарфоровыми плитками сооружение с зелеными карнизами, отделявшими один ярус от другого, казалось таким же хрупким, как цветки, в изобилии усыпавшие растущие вокруг кустарники и деревья. Пагода насчитывала девять ярусов и была увенчана большим позолоченным шаром.

Глядя на чудеснейшее сооружение, Мэй думала о том, как получилось, что люди, способные создавать столь совершенную красоту, могут быть такими жестокими.

Работая в мастерской, она наслушалась историй о том, как убивали новорожденных девочек и продавали подросших дочерей, о женах, которые проглатывали ревность, принимая в дом наложниц мужа. Женские мечты и женское счастье в Поднебесной не значили ровным счетом ничего; тысячи несчастных не могли насладиться ни своей красотой, ни молодостью, ни радостями любви. Заключение брака было не соединением сердец, а выгодной сделкой.

О завоевателях в мастерской говорили так:

— Маньчжуры бережно относятся к своим женщинам, потому что они и только они способны подарить им наследников. Китаянки же для них как трава на лугу: пройдешь по ней, примнешь и не заметишь! А вырвешь с корнем — так вырастет новая.

На фоне всех этих тягот иным женщинам даже потомство казалось обузой. Прощаясь с Мэй, Лин-Лин заметила:

— Хорошо, что у тебя нет ребенка.

Но Мэй жалела об этом. Ей было бы легче, если б у нее осталась какая-то частичка любимого.

Перед тем, как покинуть дом тетки, девушка погладила старую сливу. Даже такая память хотя бы немного притупляла боль.

Ли Чжи позволил ей увидеться с Тао, и Мэй была поражена тем, как изменилась сестра. С юного прелестного лица смотрели глаза взрослой женщины.

— Я думала, ты умерла. Зачем ты пришла?

— Повидаться с тобой. Я приходила и раньше, но Ши меня прогнала.

— Я тебе не верю. Ты променяла меня на мужчину.

— Его больше нет.

— Он бросил тебя?

— Он погиб.

В тоне и взгляде Тао не было ни капли сочувствия.

— И потому ты явилась ко мне?

— Нет. Я пришла потому, что люблю тебя и хочу тебе помочь.

— Поздно. Ты мне ничем не поможешь.

— Этот человек дурно обращается с тобой?

Тао скривила губы.

— А ты как думаешь? Он принуждает меня спать с ним. Его мать заставляет меня работать. Его сын тискает меня по углам.

Глаза Мэй наполнились слезами.

— Тебе надо бежать отсюда! Я живу при мастерской — поселишься со мной. Я работаю, денег хватит на двоих.

— Не хочу.

— Почему?!

— Дрожать за кусок хлеба и бояться будущего — это не по мне. Я желаю стать богатой, быть самой себе хозяйкой и ни от кого не зависеть.

— Разве такое возможно? Как ты этого добьешься?

— Я обязательно что-нибудь придумаю. А пока буду терпеть. Цена счастья высока, я это знаю. А свобода стоит еще дороже.

Тао не поддалась на уговоры. Она не оскорбляла сестру, не плюнула ей в лицо, как обещала, однако Мэй чувствовала, насколько они далеки друг от друга. Былая связь прервалась, уступив место душевному холоду. На прощание Тао сказала старшей сестре, что больше не желает ее видеть и никогда не примет ее заботы. И тогда Мэй поняла, что осталась совсем одна.