Оберег волхвов

Впрочем, Дмитрий уже не был так уверен в себе, как прежде. Впервые в жизни он почувствовал смутную тоску по оседлости, по дому, в котором ждет кто-то непривычно близкий и дорогой…

Дорога проходила в молчании, пока друзья спешили удалиться от Киева на безопасное расстояние. Потом, когда первые лучи рассвета озарили горизонт на востоке, беглецы смогли наконец немного успокоиться и уже не подгонять усталых лошадей. Погони не было, а впереди их ждал отдых в заброшенной хижине, о которой знали только бывалые путешественники. Первым нарушил молчание Шумило:

— Кажется, пронесло, Бог помог. Или нас еще не хватились, или не там ищут.

— Но успокаиваться рано, — заметил Никифор. — Люди князя могут преследовать нас до самых порогов.

— А после порогов другая напасть — кочевники, — вздохнул Шумило. — Так что из огня да в полымя… Может, лучше переправимся на левый берег и поедем в Переяславль просить защиты у Мономаха?

— Вряд ли Мономах захочет из-за нас ссориться со своим братом великим князем, — возразил Никифор. — Да и потом, что нам делать в Переяславле? Все равно же мы в Корсунь собирались. Деньги на дорогу у нас есть, ведь так, Дмитрий? Кстати, открой нам все-таки имя того друга, который тебе помог бежать да еще и деньгами снабдил.

— После, после поговорим, — отмахнулся Клинец. — Сейчас пора искать место для привала.

Хижину, затерянную в прибрежном лесу, друзья нашли быстро. Напоив и накормив лошадей, кое-как поели и сами, а потом улеглись на застланный соломой пол. Усталость и пережитые волнения сморили их мгновенно. Проспали они до полудня, и благодатный сон вернул им утраченные силы.

Дмитрий проснулся первым, но не стал будить друзей, а некоторое время лежал с закрытыми глазами, пытаясь разобраться в своей мятущейся душе и путаных мыслях. «Куда я бегу? В Корсунь? В Царьград? Господи, как это далеко от Киева… А может, правда свернуть налево — в Переяславль, к Мономаху? Или направо — в Юрьев, к игумену Даниилу? Помогут ли они мне избежать княжеской опалы? Может быть. Но все равно придется перед князем поползать, вымаливая прощение. А что взамен? Остаться в Киеве, где у меня ни кола, ни двора? Наняться на службу к какому-нибудь воеводе, где старшие дружинники захотят мною помыкать, а при случае и обзовут «половецким отродьем»? Не по сердцу мне такое подчинение, да и друзья не захотят идти на военную службу. Что еще? Заняться каким-нибудь ремеслом, жить в полуземлянке на Подоле? Разве я для такой жизни создан? Все равно рано или поздно сбегу в Корсунь, а то и дальше. Так почему бы не сейчас?»

Рассуждая про себя о выборе дороги, Дмитрий упорно избегал мысли о боярышне Раменской и ее отце. В глубине души он отдавал себе отчет, что можно, при большом старании, вымолить прощение у боярина Тимофея и даже, осмелившись, напомнить ему о награде за Быкодера. Причем о награде не только в гривнах. Но каков будет ответ боярина и его дочери?.. Дмитрий вдруг ясно представил себе презрительную усмешку Тимофея и строгий взгляд Анны, которая, горделиво вскинув голову, отворачивается и уходит прочь — светлая и недоступная, как звезда. Складки черного покрывала развеваются у нее за спиной, словно напоминание о суровой стезе, которую она сама себе избрала… Дмитрий замотал головой, отгоняя картину, так явственно нарисованную его воображением.

— Что ты вскидываешься, будто норовистый конь? — услышал он насмешливый голос Никифора. — Или приснилась какая-то нечисть?

Дмитрий, ничего не отвечая, побежал к ручью. Только там, окатив себя до пояса холодной водой, он смог обрести былую решительность.

Шумило и Никифор тоже вполне проснулись и, конечно, не утерпели, чтобы не закидать Дмитрия вопросами о его чудесном спасении. Теперь он уже не мог отмахнуться от этих разговоров, да и не опасался больше, что своей откровенностью может причинить вред боярышне, а потому и назвал имя спасительницы, чем поверг друзей в небывалое замешательство. Придя наконец в себя от удивления, Никифор изрек:

— Недаром же я тебя учил, что духовная красота в а жнее телесной. Боярышня уродлива своим видом, зато добра и прекрасна душой.

— А кто сказал, что она уродлива? — повернулся к нему Дмитрий. — Это ошибка. Та безобразная особа, которую все видели у Копырева конца, — не боярышня Анна. Боярышню подменили какой-то уродиной. Настоящая же Анна так хороша, что… — Дмитрий запнулся, увидев, как расплываются в насмешливых улыбках лица его друзей. Он вдруг почувствовал себя застигнутым врасплох, словно провинившийся мальчишка, и досадливо махнул рукой.

— Продолжай, продолжай, — подбодрил его Никифор. — Так хороша, что дух захватывает? Так хороша, что ты пожалел о своем отказе жениться?

— Или замолчишь, или я заткну тебе рот, — сказал Дмитрий, схватив друга за ворот. — Боярышня Анна не из тех, о ком можно судачить ради забавы. И жениться на ней никто не сможет. Она — святая, не от мира сего. Решила посвятить себя Богу.

— Кажется, я тоже видел эту знаменитую боярышню, — заявил Шумило. — Догадываюсь, кто она. Та самая красавица богомолка, которая стояла у церкви, да, Клинец?

— Что, действительно так хороша? — спросил Никифор, отодвигаясь подальше от Дмитрия.

— А как же, настоящая царевна, — подтвердил Шумило. — Но отчего получилось, что ее все считали уродиной?

— Вообще-то мне и раньше казалось, что тут дело нечисто, — сообщил Никифор. — Уж больно славили ее киевские сплетники. Теперь понимаю: это дело рук Завиды. Хотела всех женихов от падчерицы отвадить, чтобы та скоротала век в монастыре.

— Она и без Завиды в монастырь бы ушла, — вздохнул Дмитрий. — Так уж ее тетка воспитала. Анна не любит мирской жизни.

— Да откуда ты знаешь? — не отставал Никифор. — Ведь соглашалась же она на замужество.

— Соглашалась, пока думала, что победитель желает такой награды. Отец и игуменья ее уговорили, вот она и согласилась из чувства долга.

— А вдруг, став твоей женой, она бы полюбила мирскую жизнь? — лукаво спросил грек. — Вдруг ты сумел бы ей настолько угодить, что…

Дмитрий стукнул по бревенчатой стене так, что доска треснула, и выбежал из хижины на лесную поляну. Слова Никифора всколыхнули в нем то, о чем купец старался не думать.

Увидев, как болезненно воспринимает Дмитрий разговоры о боярышне, друзья решили ему больше не докучать.

— Дай-то Бог, чтобы Клинец скорей перебесился. А то ведь если он таким будет и дальше — туго нам придется, — заметил Никифор.

Опасения молодого грека были не напрасны. Успех любого дела, которое затевали друзья, во многом зависел от душевного состояния Дмитрия. Недаром они молчаливо признавали его своим предводителем. Клинец обладал каким-то особым чутьем, позволявшим ему предугадывать и удачу, и опасность, и особой решительностью, не раз выручавшей их в самых безнадежных переделках. Но Дмитрий мятущийся, неуверенный в себе вызывал у друзей тревогу.

Впрочем, Клинец быстро справился со своим настроением. А может, просто сумел его скрыть, спрятать в том уголке души, куда и сам редко заглядывал.

Трое путников продолжали двигаться на юг, через Поросье — землю, на которой поселились торки, подвластные русским князьям. Эти пограничные поселения бывших кочевников служили заслоном от половецкой степи. Река Рось и большие леса на юго-западе являлись препятствием для вражеской конницы. Да и сами торки, перейдя под защиту великого князя, обязались нести пограничную военную службу. Бывшие кочевники теперь жили в маленьких городах-крепостях, вокруг которых пасли стада коней и овец. Земля Поросья, изрезанная небольшими речками, представляла собой огромное пастбище с прекрасной травой и удобными водопоями. Когда закончился запас еды, друзья купили хлеба и сыра у местного пастуха-торчина. В этот день они миновали последнюю, самую южную линию Змиевых валов, шедшую по Роси. Впереди была степь, от которой уже не заслоняли никакие укрепления.

— Теперь надо выходить к Днепру, — сказал Дмитрий. — Там можно присоединиться к какому-нибудь торговому каравану. А ехать посреди степи уже опасно.