Замужество Сильвии

Однако все ухищрения Клэр не привели ни к чему, и между обеими соперницами разгорелась жестокая борьба. По словам Клэр, хитрая интриганка Сильвия сделала вид, что смягчилась, ван Тьювер снова помчался на Юг, окрыленный надеждами, а Клэр осталась дома и погрузилась в изучение книги об отравителях итальянского Ренессанса. Вскоре последовало объявление о помолвке, а вслед за тем доблестный завоеватель в панике примчался обратно и стал засылать к Клэр своих приятелей для дипломатических переговоров. Он то сулил ей золотые горы, то грозил полным разорением, старался возбудить в ней то страх, то ненависть и даже взывал к ее любви.

Слушая эти излияния, я все время видела перед собой широко раскрытые невинные глаза, сразу очаровавшие меня на портрете, и в душе проливала слезы. Должно быть, нечто подобное испытывают боги, взирая с небес на жизнь смертных и видя, как они губят себя по собственному невежеству и безумию, точно слепцы, смело заносящие ногу над пропастью.

Я, конечно, оценила по достоинству язвительность Клэр. Однако могло быть и так, что эта воплощенная невинность действительно расставила ловушку ван Тьюверу, поймала его и вышла за него ради денег. Но, даже допустив это, я продолжала надеяться, что она сама не знала, что творила. В то время как она торжествовала свою победу, ей, должно быть, и в голову не приходило, что рядом с ней неизменно будет находиться тень другой женщины.

Клэр не один, а по крайней мере десять раз повторила мне:

– Увидите, что он вернется к своей Клэр. Другая не сумеет сделать его счастливым.

А я думала о том, что Сильвию во время ее медового месяца будет неотступно преследовать невидимый призрак, но она никогда не услышит его голоса, никогда не узнает его имени. Все, что ван Тьювер вынес от близости с Клэр, – чувственность, пресыщение, презрение к женщине – все это будет терзать и пугать его молодую жену, отравляя ей жизнь. Я не решалась заглядывать дальше в те бездны, куда не проникло даже мое воображение и о которых француженка, несмотря на всю свою смелость, говорила лишь намеками, часто непонятными для меня.

Клэр Лепаж чувствовала себя в то время глубоко несчастной и одинокой. Убедившись в том, что мои руки, привыкшие к мужскому труду, представляют собой надежную опору, она уцепилась за них. Она умоляла меня проводить ее домой, прийти к ней в гости, наконец, поселиться с ней. До этого времени она жила с одной из своих подруг, пожилой женщиной, которую она выдавала за свою тетку. Таким образом, Клэр не нарушала приличий во время пребывания на яхте ван Тьювера и в его замке в Шотландии. Но подруга эта умерла, и у Клэр не осталось никого, с кем бы она могла поделиться своими горестями.

Имея годовой доход в восемь тысяч долларов, она занимала великолепный особняк в западной части города, недалеко от набережной. Но денег не хватало не только на шофера, но даже на то, чтобы прилично одеваться, и ей приходилось влезать в долги. Тем не менее она готова была разделить со мной все, что имела. Передо мной открылась новая профессия, и я познакомилась с новой формой паразитизма.

Я часто навещала ее в начале нашего знакомства, отчасти потому, что меня интересовала она сама и ее друзья, отчасти потому, что я искренно надеялась помочь ей. Но я очень скоро поняла, что пытаться повлиять на Клэр – все равно что толочь воду в ступе. Когда я рассказывала ей, например, о разрушительном действии алкоголя, она соглашалась со мной, обещая в будущем быть умереннее. Но уже при следующем свидании я убеждалась, что все мои доводы испарились из ее головы, как дым. В то время я готовилась к работе на Востоке и попробовала заинтересовать ее такими предметами, как социальная реформа, но все это были для нее пустые слова. Она жила жизнью праздных искателей удовольствий, каких очень много в огромной столице, и мне при каждой новой встрече казалось, что я вижу ухудшение в ее внешности и характере.

Тем временем я собирала, как могла, сведения о ван Тьюверах. В газетах иногда попадались заметки о том, что яхта «Тритон» прибыла на Азорские острова, или что она налетела на тендер в гавани Гибралтара, или что мистер и миссис ван Тьювер удостоились чести быть принятыми в Ватикане, или что они проводили сезон в Лондоне, представлялись ко двору и были гостями германского императора во время военных маневров. А в столице Соединенных Штатов Америки миллионы рабов наемного труда утром, отправляясь на работу, и вечером, возвращаясь домой в битком набитой грохочущей подземке, читали об этом и радовались триумфальным похождениям своих соотечественников.

Посещая Клэр, я научилась интересоваться светскими новостями. Она читала мне выдержки из одной еженедельной газеты, печатавшей сплетни о богатых и знатных, и разъясняла двусмысленные намеки, срывая покровы со всевозможных скандальных историй. Некоторых мужчин она сама знала довольно близко и в разговоре со мной называла их попросту – Берти, Реджи, Виви, Элджи. Она немало знала и о женщинах этого высшего круга и сообщала о них подчас чрезвычайно интимные подробности, которые, наверное, неприятно поразили бы этих важных дам.

Нечего и говорить, что знакомство с миром Клэр давало много материалов для моих отдельных выступлений в качестве социалистического оратора. Из тепличной атмосферы ее роскошного дома я отправлялась в жалкие наемные трущобы, где маленькие дети, работая по двенадцать-четырнадцать часов в день, зарабатывали немного больше цента в час за изготовление бумажных цветов. Случалось, что я, покатавшись по парку в автомобиле одного из расточительных друзей Клэр, пересаживалась в подземку и отправлялась на какое-нибудь собрание, где обсуждался вопрос о невыносимых условиях труда, ежегодно обрекающих на гибель известный процент молодых фабричных работниц.

Эти вопиющие контрасты все сильнее возмущали меня, и речи, которые я произносила на партийных собраниях, стали понемногу привлекать внимание своей горячностью. В то лето, помнится, я испытывала враждебное чувство даже к прелестной Сильвии, портрет которой висел в рамке у меня в комнате. В то время как она представлялась ко двору, я изучала положение рабочих на стекольных фабриках в штате Нью-Джерси и видела там, как десятилетние мальчики работали перед раскаленными печами, пока не падали от истощения или, нередко, совсем теряли зрение. Пока она и ее супруг гостили у германского императора, я под видом работницы-польки проникала в тщательно охраняемые тайны сахарного треста в Бруклине, где не проходит дня, чтобы кто-нибудь из рабочих не задохнулся от вредных испарений.

Но вот ранней весною Сильвия вернулась из свадебного путешествия домой. Она приехала на одном из роскошнейших новых пароходов. На следующее утро я снова увидела в газете ее портрет и прочла несколько слов, которыми ее супруг поделился с одним из ехавших с ними путешественников о гостеприимстве Европы к приезжим американцам. Затем прошло несколько месяцев, в течение которых я больше ничего не слыхала о них. Я погрузилась в свою работу по обследованию условий детского труда и, должно быть, так ни разу и не вспоминала о Сильвии вплоть до той достопамятной встречи у миссис Эллисон, когда она сама подошла ко мне и взяла меня за руки.

Миссис Роланд Эллисон была одна из тех женщин, которые, несмотря на окружающее их внешнее благополучие, постоянно испытывают некоторое душевное беспокойство. Я случайно встретилась с ней на собрании и рассказала ей о том, что видела на стекольных фабриках. После этого она решила, что мои слова должны услышать все интересующиеся общественными вопросами, и с этой целью устроила прием у себя на Мэдисон авеню.

Не помню точно, что я говорила тогда, но, по словам Сильвии, запомнившей все до мельчайших подробностей, я произвела на слушателей сильное впечатление. Я рассказала им, между прочим, историю маленького Анджело Патри. Этот итальянский мальчуган поддерживал пьяницу отца и работал, как взрослый, невзирая на законы о детском труде, действующие в штате Нью-Джерси. Его родители жили в нескольких милях от стекольной фабрики, на фруктовой ферме, которую они арендовали, и маленький Анджело ежедневно ходил на работу по полотну железной дороги. Особенность стекольных фабрик заключается в том, что дети там работают и в дневных, и в ночных сменах. Поэтому, проработав шесть часов до полуночи и шесть часов после полуночи, маленький Анджело бывал очень утомлен. Возвращаясь однажды весенним утром домой, он не слышал пения птиц и не видел цветов, поскольку глаза его слипались. Он опустился на полотно и заснул. Машинист первого утреннего поезда заметил на пути какую-то груду, но принял ее за брошенное тряпье и не остановил поезд, чтобы как следует рассмотреть, в чем дело.