Гранд-отель

Пильцхайм был детектив Гранд-отеля.

Зенф притронулся к козырьку фуражки и почтительно промолчал. Роне лучше знать. Рона и сам граф, из силезского дворянского рода, в прошлом офицер, честный малый. Зенф еще раз отдал честь, узкая, как морда борзой, физиономия Роны вернулась на обычное место и теперь маячила словно призрак за мутно-белым стеклом перегородки.

Когда барон находился в холле, доктор Оттерншлаг в своем углу слегка распрямил плечи и поднял голову, теперь же он снова сгорбился и, казалось, стал еще мрачнее, чем раньше. Он опрокинул, задев локтем, свою недопитую рюмку с коньяком, но даже не взглянул на нее. Худые, желтые от табака пальцы вяло лежали на коленях и казались такими тяжелыми, словно на руках у Оттерншлага были свинцовые перчатки, как у рентгенолога. Он смотрел вниз, на пол между своих лакированных туфель, там был ковер — он покрывал весь пол в холле, такие же дорожки были на всех лестницах и во всех коридорах отеля — этот растительный орнамент с желтовато-зелеными ананасами и коричневыми листьями на малиновом фоне давно опротивел Оттерншлагу. Все было мертво. Время было мертво. Холл был мертв. Люди ушли, кто по делам, кто приятно проводить время, предаваться порокам, бросили его здесь, в холле, одного. В пустом вестибюле он вдруг заметил гардеробщицу, она стояла за барьером недалеко от дверей возле необитаемых вешалок и черным гребнем причесывала редкие волосы на своей старой голове. Портье вышел из-за стойки и с неподобающей поспешностью бросился через холл к телефонным кабинам. Вид у него был такой, будто его, этого портье Зенфа, что-то сильно волновало. Оттерншлаг повернулся, чтобы взять рюмку, но ее нигде не было видно. «Не пойти ли нам наверх, в номер? Не прилечь ли?» — спросил он себя. На щеках у него появился и тут же пропал легкий румянец, как будто Оттерншлаг самому себе проговорился о какой-то тайне. «Да», — ответил он себе. Но не встал с кресла, настолько все, даже эта тайна, было ему безразлично. Он поднял вверх желтый указательный палец. Рона издали, с другого конца холла заметил его жест и сдержанным кивком направил к Оттерншлагу одного из боев.

— Сигареты, газеты, — сипло сказал Оттерншлаг.

Бой заскользил на войлочных подошвах к киоску с газетами, где сидела каталептически неподвижная девушка-продавщица. Рона неодобрительно проводил взглядом резвого паренька, который раскатывал по холлу, как на коньках. Оттерншлаг взял принесенные газеты и пачку сигарет, которые курил всегда. Расплатился, положив деньги не на ладонь боя, а на крохотный столик возле своего кресла — он неизменно держался на известном расстоянии со всеми, с кем имел дело, но сам о том не подозревал. Исправная половина его рта изобразила некое подобие улыбки, когда он развернул газету и начал читать. Он чего-то ждал от прессы и никогда не находил в ней ожидаемого, так же как никогда не приходили к нему письма и телеграммы, как не спрашивали о нем по телефону или у портье. Он был в жестоком одиночестве, в пустоте, был отрезан от жизни. Иногда, разговаривая вслух сам с собой, он рассуждал об этом. «Жестоко, — говорил он, вдруг остановившись на малиновом ковре, внезапно осознав ужас своего положения. — Это жестоко. Нет жизни. Нет никакой жизни. А где она есть? Нигде ничего не случается. Ничего не происходит. Скука. Старость. Смерть… Жестоко». Все вещи вокруг казались Оттерншлагу бутафорией. Что бы он ни взял в руки, все рассыпалось прахом. Мир был как сыпучий песок, который невозможно удержать в руках, слепить. В этом мире он переходил из пустоты в пустоту. Он носил тьму в себе. Этот доктор Оттерншлаг живет в глубочайшем одиночестве, хотя на земле полным-полно людей, таких же как он…

В газетах он не нашел ничего, что могло бы заполнить пустоту. Тайфун, землетрясение, средних масштабов война между черными и белыми. Пожары, убийства, политические бои. Ничего или — слишком мало. Скандалы, паника на бирже, гибель колоссальных состояний. Что ему до этого? Что он чувствует из-за этого? Перелет через океан, рекордные скорости, дюймовые буквы заголовков сенсационных сообщений. Все эти листки стараются перекричать друг друга, и в конце концов не слышишь уже ничего и никого, становишься слепым, глухим и бесчувственным в шумном водовороте века. Фотографии голых женщин, бедра, груди, зубы, они предлагают себя десятками, сотнями. Раньше Оттерншлаг знал женщин, он и теперь еще помнил, как все было, но при этом не чувствовал ничего, кроме слабого, ползущего по спине холодка. Он вяло разжал желтые от табака пальцы, газеты выскользнули и, упав, легли на ковер с ананасами. Как скучно, как безразлично все это! «Нет. Ничего не происходит, абсолютно ничего», — вполголоса пробормотал Оттерншлаг. Когда-то у него была маленькая персидская кошечка, которую он назвал Гюрбе. Но с тех пор как кошечка удрала с вульгарным дворовым котом, у него не осталось никого и он был вынужден разговаривать с самим собой.

Как раз в тот момент, когда Оттерншлаг, описав широкую дугу вдоль стен холла, приблизился к стойке портье, чтобы получить ключ от своего номера, вращающаяся дверь втолкнула в отель странного индивида.

— Господи Боже ты мой! Опять он здесь! — обернулся портье Зенф к маленькому Георги и тут же устремил на вошедшего по-фельдфебельски неумолимый взгляд.

Этот странный субъект, этот человек плохо вписывался в интерьер Гранд-отеля. На голове у него была новая фетровая шляпа из самых дешевых, она была великовата и только благодаря оттопыренным ушам не съезжала на лоб. Лицо вошедшего было изжелта-бледное, с тонким, заурядной формы, носом, заурядность которого компенсировали весьма примечательные усы, какие чаще всего бывают у председателей разных союзов и обществ. На нем было узкое серо-зеленое пальто, поношенное и безнадежно старомодное, и черные, начищенные ваксой сапоги, которые казались слишком большими для его щуплой фигуры. Коротковатые черные брюки не закрывали голенища. На руках у человека были серые нитяные перчатки, и он крепко стискивал пальцами ручку чемодана. Чемодан, по-видимому слишком тяжелый, он держал как-то очень странно, прижимая к животу, а из-под мышки у него торчал увесистый сверток в плотной коричневой бумаге. В целом вид у субъекта был комический, жалкий и предельно измученный. Бой номер 24 попытался было взять у него хотя бы чемодан, но странный человек не доверил ему свою поклажу, мало того: казалось, учтивое движение паренька повергло его в еще большее смущение. Только возле самой стойки портье Зенфа он расстался с чемоданом из дешевого картона, выкрашенного под кожу, обождал, пока немного не отдышался, потом как-то странно поклонился и произнес высоким приятным тенорком:

— Моя фамилия Крингеляйн. Я был у вас уже два раза. И опять пришел по тому же вопросу.

— Пожалуйста, обратитесь вон туда. Впрочем, сомневаюсь, чтобы за это время у нас что-то освободилось, — вежливо сказал портье и махнул рукой в сторону Роны. — Этот господин уже два дня назад спрашивал, нет ли свободных номеров, — пояснил он, перегнувшись через стеклянную перегородку. Рона бросил на просителя лишь беглый взгляд, но сразу все понял. Из вежливости он отвернулся и сделал вид, будто просматривает книгу регистрации проживающих, затем ответил:

— Сожалею, но в настоящее время все номера заняты. Чрезвычайно сожалею.

— Опять все занято? Ну и куда же мне теперь идти?

— Может быть, вам стоило бы обратиться в другие отели, например возле вокзала Фридрихштрассе. Там очень много гостиниц.

— Спасибо, нет, — ответил субъект, вытащил из кармана пальто носовой платок и нервно вытер вспотевшее лицо. — Я однажды останавливался в такой гостинице, и мне там не понравилось. Я хочу жить в респектабельном отеле.

Он вынул из-под мышки мокрый зонтик, при этом промасленный бумажный сверток выскользнул, упал на пол, и из него вывалились бутерброды, несвежие, засохшие. Граф Рона не позволил себе улыбнуться, ученик портье Георги отвернулся к доске с ключами. Бой номер 17 с безукоризненной выдержкой собрал с пола сухие хлебные корки, странный субъект дрожащими руками рассовал их по карманам. Потом он снял шляпу, положил ее на барьер перед Роной. У него был высокий, изрезанный морщинами лоб и запавшие голубоватые виски. Голубые, очень светлые глаза немного косили за стеклами пенсне, которое все время норовило съехать вниз с тонкой переносицы.