Роковой портрет

Весь Лондон говорил о потной болезни — а заодно и о чуме, словно одной Божьей кары недостаточно. Хоть отец и был очень занят, как-то за завтраком он прочитал нам с госпожой Алисой письмо, где ему сообщали о болезни Анны Болейн, причем в его голосе явно слышались нехристианские нотки надежды. (Я почему-то разволновалась, когда на следующий день он получил сообщение о ее выздоровлении и его глаза замутились разочарованием.) Я чуть не прослезилась, когда он сказал, что написал Маргарите, Цецилии, Елизавете и их мужьям, попросив их вернуться в Челси. Он с удовольствием прочел письмо от мастера Ганса, сообщавшего, что он прерывает триумфальное турне (после Гринвича у него появилось множество заказчиков) и возвращается в наш безопасный уголок, где собирается закончить картину. Мне нравилось, что отец собирает вокруг себя семью, друзей, что сердце его сохранило тепло, ведь со стороны могло показаться, что оно стало холоднее, хотя бы по отношению ко мне.

Их возвращения ждал весь дом. Нас следовало встряхнуть. Уже в первые дни весны — жаркой, безнадежной — посевы на полях Челси вдоль дороги высохли, едва пробившаяся зелень пожухла. Всходы появлялись из потрескавшейся земли искривленными, низкорослыми. Коровы отощали, почти не давали молока и кричали словно от боли. Даже яблоневая листва покрылась коростой и посерела от какой-то болезни. В апреле пены на зерно за одну неделю подскочили вдвое.

— Он говорит, — шипела госпожа Алиса, — будто нехватка зерна и молока — жестокая Божья кара за ересь.

Мачеха закатила глаза — как всегда, когда шутила, — но мне показалось, что она говорила почти всерьез, иначе зачем бы ей повторять слова отца? Она не очень любила разговоры о Божьих наказаниях, но теперь все поддались суевериям. В амбаре и на соседней ферме мы кормили более сотни людей. Я ходила к ним каждый день, видела их огрубевшие, отчаявшиеся лица, видела, как они набрасываются на хлеб и бульон, и спрашивала, не заболел ли кто.

Именно там я встретилась с Джоном Клементом.

Я смотрела на бабочку. Она легко порхала на ветру, протискивавшемся сквозь запах человеческих тел, сгрудившихся вокруг котла. Двое ребятишек отошли с ломтями хлеба и кружками к поросли клевера, сели в пятнистом солнечном свете и тоже стали смотреть на нее — недолгая тишина в трескучем, колышущемся мареве. Один из ребятишек заметил меня.

— Мисс, — позвал он слабым голосом. — Эй, мисс!

И изо всех сил замахал рукой. Ему предстояло сделать нелегкий выбор. Я видела, что он не хотел упустить меня, но в то же время боялся остаться без обеда. Он повозил ногами по земле и, вставая, торопливо дохлебал бульон. Я поторопилась к нему.

— У меня сестра заболела. — Он прикончил кружку и, прямо грязную, засунул в мешок, не выпуская изо рта кусок хлеба. — Моя мама велела спросить, не зайдете ли вы ее посмотреть.

Здесь пока случаев потной болезни не было. Мы поспешили по потрескавшейся земле, спотыкаясь о еще не рассохшиеся комья земли, рассыпавшиеся у нас на глазах. Семья мальчика жила в амбаре, но тем утром возле вонючей канавы с теплой водой и гудящими насекомыми мать из одеяла соорудила для дочери палатку и перенесла ее туда, укрыв от друзей и родных. Девочке — белокурому оборвышу с красными глазами — было лет пять-шесть. Откинув одеяло, я увидела, что она тяжело дышит.

— Она проснулась от крика. — Беззубая женщина нависла над девочкой. Она так высохла и исхудала, что ее, ровесницу мне, можно было принять за мою мать. — Так кричала! У нее болела шея, ее трясло. Мы перенесли ее сюда, тепло укутали и положили на солнце. Она почти не двигается.

Я пощупала девочке лоб. Холодная испарина, наблюдающаяся в начале болезни, сменилась жаром, лоб пылал. Моя рука замерла. Бешено забилось сердце.

— Это ведь не может быть потная болезнь. Ведь она холодная, — сказала мать со слезами на глазах и надеждой в голосе. — Вы ведь дадите ей что-нибудь, мисс?

Она неотрывно смотрела на мою корзинку с чистыми повязками и безобидными лекарственными растениями. Там не лежало ничего, что могло бы снасти от потной болезни. От нее вообще ничего не могло спасти.

Я отняла руку и показала матери ладонь, мокрую от прогорклого пота. Капли пота уже стекали с детского тельца, девочка начинала стонать. Мать несколько секунд пристально смотрела на мою руку, пока не поняла, что означал блестевший на ней пот. Она с подавленным криком оттолкнула мою руку, бросилась к дочери, с болью прижала ее к себе и, не обращая на меня никакого внимания, принялась укачивать ее.

— Джейни, Джейни, не волнуйся, любовь моя, Джейни, ты поправишься, Джейни… — бормотала она.

Не зная, что делать, я запаниковала.

— Наполни питьевой водой все кружки, какие только найдешь, и неси сюда, — обратилась я к испуганному, растерянному мальчику, молча стоявшему возле меня и смотревшему, как его мать и сестра ритмично раскачиваются на земле. Нужно было хоть что-нибудь сказать, хоть как-то заглушить ощущение собственной беспомощности. — Она скоро захочет пить.

Он убежал, сверкая босыми пятками. Через несколько секунд — мальчик еще не мог вернуться с водой — я снова услышала шаги, но тяжелые. Кто-то шел в сапогах. Сзади на меня надвинулась тень. Хотя полуденное дрожащее солнце стояло высоко, тень была длинная. Я обернулась через плечо, и солнечный свет ударил мне прямо в глаза. Но его я узнала сразу — длинные ноги, легкая сутулость, орлиный нос, черные волосы.

— Мег. — Это был Джон Клемент. Всего одно слово. Я прикрыла рукой глаза от солнца и, прищурившись, всмотрелась в тень. Мне очень хотелось знать, что с медицинским колледжем, но сейчас был не самый подходящий момент для подобных вопросов, а лицо у Джона стало непроницаемым. Он смотрел на женщину, сидящую на корточках возле ребенка. Я заметила в руках у него корзину с лекарствами. — Я пришел помочь, — в гудящей тишине сказал Джон. Он обращался не ко мне. Женщина перестала выть, пристально посмотрела на него и через несколько секунд поняла его слова. Очень бережно она положила голову девочки на одеяло и встала перед ним, так же молча, покорно, как и я. — Как вас зовут? — спросил Джон.

— Мэри, — пробормотала она.

— Хорошо, Мэри, вот что, — по-деловому продолжил он. — Джейни сегодня будет очень жарко. Если она выдержит, к утру температура спадет. Значит, до утра вам придется набраться терпения и сил. Хорошо? — Она кивнула. — Ваш сын принес воду. Это важно. Она будет хотеть пить. Давайте ей пить — это тоже важно. Ей будет трудно дышать — лучше всего ей находиться в полусидячем положении. Но самое главное — вы не должны дать ей уснуть. Наступит момент, когда она захочет спать, по если вы позволите ей это сделать, она умрет. Тормошите ее изо всех сил. Хорошо? — Она опять кивнула. — У вас есть муж?

Она покачала головой.

— Он умер, — ответила она одними губами. — В Детфоре на прошлой неделе.

— Упокой Господь его душу, — отозвался Джон.

Несколько дней назад в Детфоре вспыхнула потная болезнь. Кто знает, может, именно оттуда она переметнулась на наш амбар. Я перекрестилась.

— Упокой Господь его душу, — повторила Мэри.

Истерический припадок прошел, и она, снова подсев к дочери и положив ее головку себе на колени, решительно сжала губы. Мальчик и двое его друзей принесли три кожаных бурдюка с водой.

— Хорошо, ребята. — Джон говорил твердо. — Идите и возвращайтесь утром. И не разрешайте здесь собираться. Ваше задание — никого сюда не подпускать. Мы и Мэри побудем с Джейни. Все остальные должны остаться в амбаре, понятно?

Они закивали. Мать сжала руку сыну. Мальчику было лет восемь. Говорить они не могли. Но Джон дал им надежду. Он дал надежду мне.

Я с трудом удерживалась от рыданий. Над смертным одром висело туманное марево, а вокруг сиял солнечный весенний день и летали бабочки.

— Мег, как долго ты можешь остаться? — по-прежнему бодро спросил Джон. — Я кивнула. Меня странным образом утешал вид его красивого, упругого, энергичного тела. Мы оба понимали — я останусь столько, сколько нужно. Он тоже кивнул. — А что у тебя там? — Он показал на мой мешок.