Святые сердца

Когда сначала сестранаставница, а потом и аббатиса расспрашивают ее о том, где она была и что делала, девушка отказывается отвечать на их вопросы. На виновную, которая отказывается признаться, налагается более суровое взыскание. Два дня она сидит взаперти в своей келье на хлебе и воде. Но сначала Августина и другая прислужница тщательно обыскивают келью и находят в сундуке некие бумаги. В ту же ночь вопли послушницы снова сотрясают монастырь. Зуана сидит у себя в келье над книгами и ничего не может сделать. Ей, как и другим монахиням, запрещено даже близко подходить к девушке. Когда процессия сестер движется по галерее к заутрене, они слышат, как девушка бросается на дверь своей кельи, осыпая ее ударами такой силы, что кажется, будто или она, или дерево не выдержит. Другие послушницы нервно оглядываются на ходу, одна начинает плакать. Но когда некоторое время спустя они возвращаются из часовни, стук и крики прекращаются. С тех пор в келье стоит тишина.

На второй день пополудни сестра Юмилиана проводит с Серафиной час в ее келье, откуда приводит девушку к обеду в трапезную, где та сидит одна на полу, а перед ней стоит тарелка с объедками, густо посыпанными горькой полынью и золой. Урок, который с легкой дрожью в голосе читает в тот день сестра Франческа, взят из поучений святого Иоанна Климакуса, одного из отцовпустынников, и посвящен покаянию как добровольному преодолению страданий, очищению совести, дочери надежды и отказу от отчаяния. Поучение обладает особой красотой, и многие монахини ощущают, как у них становится светлее на сердце. По окончании трапезы аббатиса велит девушке лечь на пол у двери, где все выходящие переступают через нее, но не все делают это так же осторожно, как Зуана.

Как назло, следующий день в монастыре – время визитов.

Серафина не в первый раз проводит время в келье, пока другие развлекают гостей (в первые три месяца послушницам запрещены все контакты с внешним миром – правило, которое в обычных обстоятельствах при всей его кажущейся жестокости является милосердным, ведь слишком ранняя встреча с родными и любимыми может разбередить едва начавшую затягиваться рану), однако всеобщее возбуждение, нарастающее с приближением карнавала, придает этому посещению особую энергию. Следующий день – праздник святой Агнесы, ради которого приготовлен особый обед, а в часовню придут придворные послушать новые псалмы сестры Бенедикты, сочиненные для вечери. В парлаторио полно народу: без малого две дюжины монахинь, разделившись на небольшие группки, развлекают и угощают отцов, матерей, сестер, братьев, племянников, племянниц, кузенов и кузин, с которыми так громко болтают и обмениваются подарками, что любой посторонний решил бы, что присутствует на какойто придворной церемонии, а не на дне посещений в монастыре ордена Святого Бенедикта. Зуана, одиноко трудясь в своей келье (ее немногочисленные родственники, живущие в Венеции, давно предоставили ее своей судьбе), различает смех отдельных сестер, и даже после того, как ворота монастыря затворяются и в обители снова наступает тишина, те, кто принимал сегодня посетителей из внешнего мира, кажутся легче и светлее остальных.

В ту ночь за стенами одинокий тенор поет песню о женщине с волосами, как золото, и румянцем цвета алых роз. После третьего куплета серенада обрывается, раздается трель соловья, и ночная тишина воцаряется снова.

Чай из одуванчика уже заваривается в горшке, когда девушка, чуть заметно прихрамывая и опустив глаза долу, входит в аптеку. Зуана наливает чай в чашку и ставит ее рядом с имбирным шариком, лежащим на ее месте за рабочим столом.

– Добро пожаловать, – говорит она весело, стараясь, чтобы голос оставался спокойным. – Присядь и освежись, У нас много работы сегодня.

Правила монастыря абсолютно ясны на этот счет. Покаяние, как только оно окончилось, остается в прошлом и не касается никого, кроме самой каявшейся и ее духовной наставницы. И разумеется, Бога. О нем не положено говорить, а уж тем более выражать соболезнования или сочувствие по его поводу.

Подбородок девушки твердеет, когда она пытается сделать глоток, и Зуана понимает, что та находится на грани слез. Лучше бы она не плакала, а если заплачет, то Зуане лучше сделать вид, что она ничего не заметила.

– Пей чай и ешь имбирь, – говорит она спокойно. – Я добавила в него трав. Они смягчат голод и придадут тебе сил.

Серафина переводит дыхание, потом берет шарик и надкусывает его. Зуана представляет, как смешанные с медом специи орошают рот Серафины, побеждая вкус полыни, который может держаться несколько дней. Както, впервые показав ей острые листья и велев их пожевать, чтобы Зуана почувствовала их отвратительную горечь, отец пересказал ей тот отрывок из Книги Откровений, где третий ангел мщения бросает с неба на землю звезду по имени Полынь, и вода во всех реках и источниках становится горькой, и, испив из них, люди умирают. Тогда ее поразило, что простое растение может стать таким мощным орудием уничтожения. Она раздумывает, не напомнить ли эту историю Серафине, но потом решает, что девушка слишком занята своим горем и вряд ли это ее отвлечет.

Слезы приходят, пока Серафина жует, но ясно, что она не разрешает им пролиться, а потому сердито шмыгает, стараясь их сдержать. Немного погодя, когда девушка протягивает другую руку за чашкой, Зуана замечает, как она морщится.

Зуана берет с другого конца рабочего стола глиняный горшочек и ставит его рядом с чашкой.

– Держи.

– Что это? – Голос у девушки тонкий и безжизненный.

– Это мазь для лечения прищемленной или размозженной плоти. Она быстро сведет синяк и уменьшит боль.

– Разве наказание не должно причинять боль?

– Оно должно помогать. Но сначала боль и помощь не всегда совпадают.

– Ха! Скажи об этом сестре Феличите.

Зуана опускает глаза. Хотя не полагается называть сестер, которые наступают больнее других, разумеется, все знают их поименно.

Девушка допивает свой чай и отодвигает горшок.

– Это ты?

– Что – я?

– Сказала им про мои стихи?

Разговор переходит на опасную территорию. Зуана, ничего не говоря, едва заметно мотает головой.

– Тогда кто же? Августина не умеет читать…

– Не умеет, но нюх на секреты у нее превосходный… – соглашается Зуана, обрывая фразу на полуслове.

Девушка кивает. Она все поняла.

– Держи. – Зуана достает передник и дает его девушке. – Допивай чай. У нас много работы. Я приготовила все ингредиенты для сиропов, но мешать теперь будешь ты. Тогда в следующий раз ты сможешь приготовить лекарство самостоятельно. – Зуана прекрасно понимает намек, кроющийся в ее словах, но продолжает: – Только будь осторожна. Кипящая патока намертво приклеивается к коже и сходит вместе с верхним слоем.

Девушка смотрит на нее, допивает последний глоток и берет передник.

Кипящая на огне масса густеет с каждой минутой, но, приспособившись к ее плотности, девушка мешает хорошо. Они работают молча, как много раз за последние недели, и тишина приносит им облегчение. На столе разложены специи, тертые, рубленые и отмеренные, рядом с ними небольшой пузырек коньяка, который следует добавлять в определенное время. По мере того как ингредиенты соединяются с патокой, запах насыщенного корицей и гвоздикой жженого сахара окружает их со всех сторон. Все это до такой степени напоминает Зуане ароматы молодости, что стоит ей закрыть глаза, и она снова видит себя рядом с отцом и слышит, как он шаркает подошвами и гремит посудой, работая на своей половине комнаты.

«Надо жить настоящим, а не прошлым, Зуана». Слова аббатисы всплывают в ее памяти. «Ради твоего же блага. Это сделает тебя лучше, счастливее, и как монахиня ты приблизишься к Богу».

Зуана открывает глаза и ловит устремленный на нее взгляд девушки. Это заставляет ее вернуться к снадобью. Проходит несколько минут.

– То, что ты сказала обо мне тогда. Ты была очень добра… – произносит девушка тихо, почти шепотом, не отрывая глаз от кастрюли. – Прости меня. Я не… я не хотела тебя подвести.