Ульфхеднар (СИ)

— Прости меня, но иначе никак.

— Что? — непослушными губами шепнул беззвучно Сэхунн.

— Я исправлю. Потом. Найду. Просто подожди. Ты же меня подождёшь?

— Что? — испуганно повторил Сэхунн, не понимая ничего совершенно.

Чёрный Волк на миг прижался губами твёрдыми, целуя неукротимо, потом отпрянул, выпрямился и взял широкий замах копьём, что засветилось зеленью едва-едва. И вместе с ударом Чёрный Волк прогремел:

— Отрекаюсь!

Под жуткий чудовищный вой камень пошёл трещинами, раскалываясь. Осыпался обломками и пылью вместе с погасшим ключом. Только Мать стояла всё там же, и под ногами у неё осталась пустота.

— Людские алчность и злоба непреходящи, — печально проронила она в давящей тишине. — Но это то оружие, что можно обратить в обе стороны. Живи, солнечный. Когда-нибудь… быть может…

Мать устало поникла и коснулась ногами земли. Чёрный Волк подставил ей плечо, с беспокойством оглянулся на откатившуюся по тропе волну чужаков, затем устремил на Сэхунна взгляд больной.

— Прости, — повторил тихо и сжал в ладони плетёнку сэхуннову с камнем-ключом. — Живи и дождись, мой верный, ладно?

Он вмиг подхватил Мать и в один шаг отступил в густую тень. Сэхунн рукой потянулся, помотал головой, отказываясь верить, что всё взаправду, да и что вообще это всё? По обломкам дополз до тени, рукой повёл, шарил бездумно, искал и не находил.

Чёрного Волка и Мать волков с того дня никто не видел больше. Нигде. А источник взбесился на заре. Хлынули воды из него и затопили священное место волков. Чужаки ярились, когда и Вдовий Утёс накрыло водой. Им не досталось даже обломка разбитого Чёрным Волком камня.

Шныряли после по горным селениям лазутчики да выпытывали у люда, кто и что знал про людей-волков, водился ли с ними кто.

Сэхунн молчал, глядя на чужаков сухими глазами. Сжимал в ладони оберег Чёрного Волка, что один и доказывал — не привиделось, было. Только этот оберег от духоведцев и остался, всё прочее вода слизнула и в себе похоронила. Да и память ещё жила сэхуннова, хранила в себе жар и любовь. Его тело помнило Чёрного Волка.

Только помнил Сэхунн ещё и то страшное слово: «Отрекаюсь»

«Даже если он от тебя отречётся, ты отрекаться не смей».

Несправедливо. Нечестно.

Сэхунн злился на Чёрного Волка, обижался, клял по-всякому. Они же оберегами менялись при текучей воде! А Чёрный Волк отрёкся от него, ушёл и не обернулся.

«Было время, когда люди жили иначе и этого мира ещё не знали. Было время, когда у людей и воли своей не было. Но потом провели людей Волки девятью Вратами в этот свободный и светлый мир, чистый от скверны, что за Вратами осталась. Покуда у Врат стоят Стражи и Волки, а Память помнит, скверна старого мира в новый не войдёт», — рассказывал бродячий сказитель, что волей случая забрёл в горное селение.

Сэхунн помнил, как ему говорила это мать, когда в неверном свете лучины занималась рукоделием в долгие зимние вечера в скудных северных землях, где никогда не было никакого Чёрного Волка. Мать слышала эти слова от деда, а тот от своего деда, а тот…

«Даже если он от тебя отречётся, ты отрекаться не смей», — жило шёпотом в сонных тенях.

На шёпоте этом Сэхунн и подорвался. Путался в меховом покрывале, жмурился от казавшегося нестерпимо острым и ярким света, чуял запах пролитой крови, отдалённым эхом слышал песнь среди гор, пальцами ловил ускользающую каменную крошку, а в груди так же быстро стучало, как били в барабаны у камня…

Влажное коснулось лица раз, другой. Тихо заскулили, тычась мокрым носом в шею. Спросонья Сэхунн обнял левой рукой горячее и меховое, лицом в мех вжался. Сэхунна трясло от озноба и от ядовитого жжения под кожей. Отпрянув, он гладил чёрного волка, топтавшегося по нему и по скомканному покрывалу. Волк виновато морду отворачивал, косился на руку покалеченную, поскуливал и снова косился, хотел чего-то.

Унявшись немного и отойдя от странного сна, Сэхунн отпустил волка и выжидающе посмотрел. Волк снова на руку правую Сэхунна покосился, вздохнул и медленно подобрался ближе, ещё ближе. Посунулся носом к руке, выждал, лизнул в запястье с виноватым видом, после осторожно сжал челюстями.

У Сэхунна слёзы из глаз брызнули от боли, когда клыки впились-таки в плоть. Волк куснул с низким рыком, вонзив зубы на совесть и усилив жжение. Словно от волчьего укуса в кровь Сэхунна попала отрава, что выжигала теперь его изнутри.

Волк отпустил руку и принялся зализывать ранки от зубов, но так стало ещё хуже. Правую руку как огнём охватило. Сэхунн не стерпел, сжал укушенное запястье левой рукой, притянул разболевшуюся до слёз десницу к груди. От боли зашипел даже, покуда волк обеспокоенно вылизывал ему лицо.

— Почто кусаешься? — прохрипел Сэхунн, морщась и сражаясь со сбитым дыханием. Волк виновато заскулил, но ухватил снова — за плечо. От новой волны боли Сэхунн чуть не заорал в голос. Отпихнул волка, что вертелся вокруг и ластился к нему.

— Паскуда… Сожрать хочешь? Тогда жри и не мучай… меховой мешок…

Волк прижал уши, когда Сэхунн сердито турнул его в бок, но не отодвинулся, а снова к руке полез. Сэхунн отпихивал, как мог, но за предплечье волк ухватил зубами знатно. Оба в крови измазались, покуда возились на шкуре. И рука Сэхунна на миг провалилась в тёмную дымку, чтобы после заскользить по гладкому.

— Тише, дурень, — низко прорычал Кай, придавив Сэхунна собой к меху. Смотрел виновато, тяжело дышал и прижимал ладонь к щеке. — Тише. Потерпи. Чуточку потерпи. Прости.

Сэхунн замер, уставившись на Кая. Он слышал это уже. Слышал целую вечность назад. В ту ночь, когда взял в руки чужой оберег. В ночь, когда поцелуев было мало, и его укусил волк, чтобы тело человеческое волка признало и принять смогло легко и чутко, потому что есть среди волков и Волки, да найти их и к себе привязать не каждому дано.

От усилившегося жжения Сэхунн выгнулся, невольно прильнув к горячему Каю, и жар в теле стал ещё нестерпимее. А Кай вжимался в него, ладонью вёл по внутренней стороне бедра, в грудь целовал — не отпускал.

— Потерпи… — шёпотом горячим и текучим по ключице и поцелуем утешающим.

Кай ладонью сжал запястье правое, притянул руку Сэхунна к себе, губами потёрся о пальцы, скулой потом, заставил руку повернуть, чтобы щекой прислониться к раскрытой ладони. Зажмурился блаженно и едва слышно спросил:

— Чуешь?

И впрямь Сэхунн чуял жар смуглой кожи, щекотку щетиной. Глазам собственным не поверил, когда пальцы дрогнули. Вёл по жёстким линиям, ухо трогал, снова скулу. Рука горела, больно горела, и двигать ею было непросто, но она слушалась. Ещё проступающие из ран капли крови тускло поблёскивали, но укушенные места не саднили — слегка немели и горели внутри где-то, под кожей глубоко. Зуд и жар, и от них становилось не столько больно, сколько странно. А вот рука… Как будто Кай покусал руку, чтобы хворь из неё выжечь.

— А за задницу зачем цапнул? — едва ворочая языком, спросил Сэхунн.

— Нельзя сразу. Иначе это могло тебя убить. Но ты так стоял… — Кай отвёл глаза и потрогал кончиками пальцев бок Сэхунна. — Выставил из кустов самое ценное и вкусное. Соблазн был слишком велик, и я не смог…

— Надеюсь, тебе было невкусно, — сердито зашипел Сэхунн и осёкся, поймав солнечно-смешливый взгляд Кая — нет уж, этому явно всё было вкусно, аж добавки хотелось.

— Я помню тебя, но помню странно, — прямо сказал Сэхунн, вновь коснувшись пальцами твёрдой скулы. — И… её помню тоже. Осколками.

Кай спрятал лицо у него на шее, носом уткнулся и вздохнул.

— Прости.

— Но я ничего не разумею. Ни что было, ни что…

— Сначала нельзя было рассказывать, а после я не успел. И что показали тебе посвящением в эту ночь, я не знаю, потому что не знаю, о чём ты спрашивал. — Кай широкой ладонью провёл по бедру Сэхунна, погладил кожу на внутренней стороне, коснулся кончиком пальца нежной кожи в паху. — Мой, — выдохнул Сэхунну в губы. Поцелуем выжигал себя внутри Сэхунна сильнее, чем волчьим ядом от укусов.