Путь эйнхерия (СИ)

На следующий день Феодора был призвана в личные покои Милиты, более напоминавшие монашескую келью. Там хозяйка обстоятельно расспросила девушку о ее жизни во дворце. Об августе Милита спрашивала мало, однако в рассказе Феодоры Анна - милая, умная, горячая Анна - и без того занимала главное место.

Так прошло несколько дней. Феодора никогда еще не была так спокойна и умиротворена - старшая сильная женщина, в которой ей смутно чудилась никогда не виденная мать, была строга, но жизнь в ее доме была гораздо спокойнее и ровнее, чем пребывание в Священном дворце. Здесь не было будоражащих раздумий, здесь все двигалось по раз и навсегда установленному распорядку. Ровно и мерно шумели за окном старые оливы.

- Не дело тебе бросать душу человеческую на съедение нечистому, - сурово изрекла Милита, когда Феодора наконец рассказала про вышедшую ссору с августой. - Если ты думаешь, что принцессу Анну борет бес - твой долг христианки подать ей руку помощи. Или же обратиться к тому, кто руку мог бы подать.

Феодора едва не вскочила - отец Никон, отчего она сразу не пошла к нему? Он мудр, учен, и Анна его слушает. А она, Феодора, так упивалась своим горем, что даже забыла об отце Никоне… И после этого она еще считает себя христианкой, и собирается принять постриг!

- Не люблю я ученых монахов, - услышав ее горячие сетования, отрезала Милита. - В их душах бесовская прелесть пускает корни слишком уж легко. Иоанн Морохарзиан - на что учен был, даже Грамматиком прозван, а впал во грех и стал во главе борьбы со святыми иконами. И, яко древний Ианний, стал изводить и мучить исповедников истинной веры. А Лев из Киликии, прозванный Математиком? Отрекся от веры истинной, едва агарянам не передался.

Феодора молчала, в душе ее происходила тяжелая борьба. Она любила науку, любила учиться, любила слушать тихий неспешный рассказ отца Никона, но и ее страшила порой та легкость, с которой тот обращался с самыми острыми и тонкими вопросами богословия. За этой легкостью легко теряется твердость веры. Легко задающий вопросы, вертящий мысль в жерновах логики, испытывающий ее огнем и водой доказательств мог вовсе зайти далёко. А в словах Милиты была надежная каменность, которой Феодоре так не хватало.

- Много греха, много прелести ныне даже и в обителях, - продолжала Милита. - Не всем под силу твердость Феодора Студита, Игнатия и иных исповедников и мучеников. Однако меня, грешную, сподобил Господь вести духовное общение со святым старцем Нектарием, И отец Нектарий вскоре хочет удостоить своим посещением обитель во имя Сорока Святых Мучеников Севастийских - ты, верно, видела ее, когда ехала ко мне. Это совсем рядом. А вместе с отцом Нектарием прибудет дивный образ Богородицы Троеручицы, писанный еще во времена первых иконокластов, при Льве Исавре. Поди к принцессе, повинись, смиренно повинись и увещевай ее прибыть и пообщаться со старцем, и к образу святому приложиться.

- Госпожа Милита, да ведь не позволит ей государь! - воскликнула в отчаянии Феодора. - И Эмунд ее не отпустит.

- Оттого и скорби, что много вокруг принцессы нехристей, - наставительно проговорила старуха. - Да милостив Господь! Молись! Молись, Феодора, моли Вседержителя Творца управить, ибо нет для Него невозможного.

Феодора простояла на молитве в отведенной ей комнате почти до рассвета. Она молилась так истово, как не молилась, верно, с детства. Молитва поглотила ее и, конечно, удаляющийся стук копыт где-то за оливковыми деревьями не мог ее отвлечь.

И кесарь Александр, получивший глубокой ночью послание от Милиты Гузуниат, тоже вознес благодарственную молитву. Она была совсем не долгой, но горячей и вполне искренней. Он молился о победе над теми, а вернее - той, которая вдруг встала на его пути к власти.

А сама Милита сидела в комнате-келье, костлявые ее пальцы сжимались и разжимались на поручнях жесткого кресла, а глаза горели совершенно безумным огнем. Она вспоминала своего сына, единственного сына, единственное живое существо, которое она любила. И ту, которая стала причиной его гибели. Она так долго ждала, ждала как ждет в засаде терпеливый и опытный хищник. И вот теперь удача забрезжила сквозь окружавшую Милиту непроглядную тьму. Но цвет этой удачи был багрово-алым цветом крови и ненависти.

***

- Прости, Фео, родная, я сама не знаю, что на меня нашло! - бросилась к подруге Анна, едва Феодора вошла. - Я так тосковала по тебе, я… Прости?

Феодора конечно же простила ее. Анна сейчас словно раскачивалась на быстрых качелях, которые несли ее то вверх, в радость, то вниз, в печаль.

- Войско Андроника возвращается от Германикеи и скоро будет здесь, - говорила она.

- Ты все еще думаешь о нем? - забыв о своей увещевательной миссии, спросила Феодора. Анна едва заметно кивнула.

- Иногда я так радуюсь. А иногда думаю… Ведь я августа, Феодора. Я августа ромеев, а он…

- Тебе не кажется, что государь, твой отец был бы счастлив, если бы ты обрела себя в счастливой семье? - осторожно спросила Феодора. - Негоже женщинам заниматься мужским делом. А господин Алексий - боюсь, я была слишком сурова к нему. Теперь он в войске победителей, он сражался.

- Алексий? - точно очнувшись, произнесла Анна. - А при чем тут Алексий?

Феодора с трудом подавила испуганный вскрик - только сейчас она поняла, кого Анна имела в виду. И тут же все, сказанное старухой Милитой, ожило в ее памяти. Она принялась с жаром доказывать, сколь необходимо Анне успокоение, равновесие ее внутренних весов, и что общение со святым старцем способно принести августе истинное утешение.

Анна слушала молча, потом взглянула на подругу со слабой улыбкой.

- Я попрошу отца отпустить меня.

Императору сейчас было не до просьб дочери, он выслушал ее весьма рассеянно и сказал, что, если Эмунд не станет возражать и признает это безопасным, Анна может ехать. Но Эмунд неожиданно встал намертво. И неизвестно, чем бы все закончилось, если бы не появился кесарь. Он преувеличенно смиренно испросил у августы позволения говорить (Анна сразу оробела от подобного шутовства) и сказал, что был у императора, и что тот считает необходимым для духовного здоровья августы съездить в монастырь имени Святых Мучеников Севастийских и побеседовать со старцем Нектарием.

- И не дело язычника вставать на пути столь благочестивого намерения, - презрительно бросил он Эмунду.

Комментарий к 12. Войско возвращается

* - (лат.) слава победителям

========== 13. Пламя и черная ночь ==========

Тонконогие хрупкие лошадки, которых захватили у арабов, были очень красивы. Вот только ехать на них было не слишком удобно даже Олафу, который среди оставшихся в живых варангов был самым низкорослым. Поэтому доставшихся ему двух арабских жеребчиков Олаф попросту навьючил и повел в поводу, а во время плаванья через Пропонтиду неустанно следил за ними. Всю дорогу до столицы Ромейской империи Олаф разглагольствовал о том, как подарит одного жеребчика хорошенькой вдовушке купца, а второго продаст. Впрочем, к Стирбьерну Олаф с такими разговорами не лез, несмотря на их приятельство – тот стал уже не просто негласным вожаком молодых варангов, назначенным в командиры авторитетом Эмунда, а признанным всеми главой отряда, подтвердившим свое верховенство в бою.

Стирбьерн ехал молча, старательно избегая раздумывать о том, что ждет его в Городе. Потому что думать об этом было одновременно и сладко, и мучительно до боли. Да что там – он не смел признаться самому себе, что мысли о принцессе Анне не покидали его даже во время боя. Когда их отряд рубился с все прибывающими силами арабов, а сам он вдруг обнаружил, что остался один посреди врагов и трупов своих товарищей – можно ли было объяснить только коротким помрачением рассудка пригрезившийся ему посреди смертельно-яркого выжженного солнцем неба изумрудно-морской взгляд? И отчего тогда несущиеся на него двое арабов вдруг взвыли и закрыли лица руками? Уже после боя один из варангов клялся, что видел, как амулет на груди Стирбьерна ярко вспыхнул, ослепляя врагов, а над головой молодого вождя варангов показался рыжебородый великан, в котором только глупец не признал бы Тора-громовержца. Но сам Стирбьерн не слишком в это поверил.