Рабыня порока

Это была Мария Даниловна.

Она отчаянно била одной рукой по воде, другой держала ребенка.

Никите Тихоновичу удалось подтолкнуть их к берегу, освободить Марью Даниловну от ее ноши и наконец с большими усилиями вынести их на берег.

Ребенок был мертв. Он захлебнулся водой и лежал теперь окоченевший и синий на берегу, рядом с матерью, которая находилась, по-видимому, в глубоком обмороке.

Кормилица плакала над трупом ребенка неутешными горючими слезами.

По ее крику сбежались люди, привели в чувство Марью Даниловну, отнесли ее домой.

Никита Тихонович от волнения, страха за Марью Даниловну и от горя, вызванного утратою сына, слег в тот же вечер в постель в сильнейшей лихорадке.

Это новое происшествие как громом поразило всех в усадьбе.

И многое множество людей спрашивало себя: было ли это новым преступлением стрешневской наложницы или только простой случайностью?

XVI

Никита Тихонович сильно разнемогся. Наталья Глебовна пробовала окружить его своими попечениями и ухаживать за ним, но больной был очень раздражителен, и новое преступление Марьи Даниловны не только не уменьшило его страсти к ней, но как будто разожгло еще больше.

Кормилица, стремянный, вся челядь усадебная и дворня уже давно считали боярина за порченого и ума решившегося.

Кажется, к этому убеждению в последнее время стала приходить даже и сама Наталья Глебовна. Так как муж ее упорно требовал к себе Марью Даниловну, то она наконец вовсе отстранилась от него.

Марья Даниловна являлась в комнату больного с видом отчаянья, слабой и разбитой случившимся «несчастьем». Никита Тихонович утешал ее, как умел, и говорил, что, как только поправится, отправит Наталью Глебовну в монастырь, чтобы жениться на Марье Данилове, которая содрогалась при этих словах, убеждая его не торопиться и обдумать свое намерение. Он выходил из себя, чувствуя ее тайное нежелание подчиняться его воле, и в одну из таких минут дал ей клятву, что это состоится во что бы то ни стало и что Марья никогда и никуда не уйдет из его усадьбы.

Между тем, покинутая жена, окончательно потерявшая надежду на восстановление сносных отношений к себе мужа, все больше и больше сближалась душой с Телепневым.

Но и в этом стал упрекать ее Никита Тихонович, которому хотелось так или иначе оправдать себя самого перед людьми и собой.

Наконец у него вышло неожиданное объяснение с Телепневым. Телепнев – натура прямая и честная – стал укорять Стрешнева за его отношение к жене, но был им резко остановлен.

– Молчи, Борис Романыч, – сказал он, – не тому судить меня, у кого на душе тоже есть свой грех.

– Какой? – резко спросил Телепнев.

И Стрешнев сказал ему, что он прекрасно видит, что его молодой гость любит боярыню. Телепнев не стал скрывать своих чувств, но сказал, что любовь его к Наталье Глебовне не имеет ничего похожего на преступную любовь Стрешнева к Марье Даниловне.

– Она еще преступнее, – возразил Стрешнев, – ты любишь чужую жену, а я – свободную женщину.

У них вышла ссора.

Марья Даниловна между тем не дремала. События назрели, ей надоело оставаться в неопределенном положении, и настало время действовать. Она позвала к себе вскорости карлицу и велела ей привести ночью цыгана.

– Слушаю, королевна моя дорогая. Сюды его по звать, что ли?

– Нет. Матришка, в дом не зови, ныне это не без опаски. Черт Телепнев подозревает меня и выслеживает… Зови его сегодня же ввечеру в сад.

К вечеру собиралась гроза.

Небо потемнело, и из почти черных туч, из которых порой срывались крупные дождевые капли, сверкала молния.

Глухие раскаты грома раздавались вдали. Сад зашумел, вода на озере колыхалась, и под ветвями деревьев стало темно и жутко.

Но Марья Даниловна решила идти на свидание. Цыган нужен был ей, как слепое орудие в ее руках.

Цыган, уведомленный карлицей, пробирался к месту свидания, когда неожиданно привлекли его внимание голоса из беседки, мимо которой ему надлежало проходить.

Он остановился со свойственным ему любопытством и с чутьем, что всякое обстоятельство может ему послужить на пользу.

В беседке сидели Наталья Глебовна и Телепнев.

Будучи убеждены, что в эту грозную ночь никто не может подслушать их и что они находятся в полной безопасности, они говорили довольно громко.

– Наталья Глебовна, – говорил Телепнев, – ведомо тебе, что я сызмалолетства любил тебя. Кабы не родители твои – царство им небесное! – быть бы тебе теперь моей, а не Никитиной женой. Недоброе дело сделали они с тобой, выдав тебя за него. Какую жизнь ты познала с ним? Распутный боярин слюбился с этой девкой, которая заколдовала его. У нас вышел с ним намеднись разговор… Наташа, – вдруг с чувством сказал он, – задумала ты идти в обитель. Что тебе, молодой, делать в обители со старыми изжившими жизнь инокинями? Жизнь не клином сошлась, и, ежели, как я думаю, ты имеешь ко мне доброе чувство, брось усадьбу и уедем с тобой… Боярин не вечен, да и болен к тому же, да и Машка сия скоро вконец изведет его…

– Что говоришь ты, Борис Романыч! – голосом, полным укора, возражала ему молодая женщина, – неразлучимо то, что соединено Богом навеки. Я не могу покинуть его, кроме как уйдя в обитель. Тебя я люблю, что греха таить, любила с детства и никогда не переставала любить, ты это знаешь. Но неможно мне бежать, как воровке, с тобой из дома моего мужа. Полно, друг, грех и помыслить об этом! Ты должен скоро ехать в войско к царю. Забудь же меня, доброе дело сделаешь и мне, и себе.

И Наталья Глебовна с мольбой и с ожиданием взглянула на своего собеседника.

– Грех-то грех, – сказал Телепнев, – и сам знаю я это, Наташа, а только не могу я без жалости смотреть на твою жизнь бездольную. Так это мучит меня, что и сказать неможно. Не уеду отсюда, не увидя тебя счастливой.

– Невозможно это, Борис Романыч.

– Никому не могу уступить тебя, кроме твоего мужа. Ну, хочешь, Наташа, я тебе верну боярина? Тяжело это будет мне, и сердце мое больно страдать будет, но я это сделаю для твоей светлой совести.

– Невозможно это, – уныло проговорила она.

– Можно, – твердо сказал Телепнев.

– Как?

– Да вот. Та злая девка, разлучница твоя, много грехов и преступлений таит на своей совести. Князь исчез – это дело ее рук; ребенок утонул – это тоже ее дело. Да и многое другое, о чем наслышан я, в ее прошлом. Открою я все это Никите, авось увидит он ясными очами, какую змею пригрел он на своем сердце, в своем доме.

– Втуне будешь говорить ему, Борис Романыч, – возразила она. – Неужто ты не видишь, что Марья околдовала его и что он как бы порченый стал? Не даст он тебе веры и внимания. Хуже выйдет, помяни мое слово.

– Ну, так вот что. Остается одно. Донесу я на Марью великому царю нашему. Строг он к таким злодействам. Изымут ее от вас и предадут казни; тогда Никита, погоревав, вновь вернется к тебе… Вот, как я люблю тебя, Наташа. То, что пришло мне на ум, разлучит меня на веки с тобой, но иного придумать не могу, чтобы вернуть тебе счастье…

Наталья Глебовна поколебалась.

Слезы, крупные, как жемчуг, текли из ее глаз, давно уже наплаканных и уставших от слез. Долг жены, обязанной какими бы ни было путями избавить мужа от ужасной женщины, боролся в ней с личным чувством, с чувством оскорбленной в своих лучших движениях женщины, с чувством любви к этому другу ее детства, отлученному от нее волей суровых родителей.

Сколько добра, ласки и горячего участия проявил он к ней и как сильно любил он ее, когда решился пожертвовать своим чувством ради успокоения ее совести!

С каким страстным порывом бросилась бы она к нему на шею и с каким искренним чувством крикнула бы она: «Уведи, уведи меня! Уведи, потому что я устала страдать и потому что я люблю, я люблю тебя».

Но она сказала только сквозь слезы:

– Делай, Боря, что знаешь.

Он обнял ее, и она склонила свою голову на его грудь.

– Прощай же, Наташа! – тихо говорил он. – Бедная, скорбная! Завтра уеду, проберусь прямо к царю. А пока жди, ни на что не решайся. А ежели он силой заставит тебя в обитель идти, перед престолом Господним скажи, что ты не желаешь. Жди же меня с добрыми вестями. Бог не без милости, и для тебя придут ясные дни, выглянет красное солнышко. Прощай, голубка моя, прощай. Но… чу! Я слышу чьи-то шаги.