Преследование

К горлу подступила тошнота. Он не мог выносить звук лезвия, сопровождаемый одобрительными возгласами.

Он посмотрел вниз и увидел кровь, заливавшую все тело. Паника захлестнула его.

А потом он поймал себя на том, что сжимает холодные железные прутья решетки своей камеры. Его уже вернули во Францию — он снова оказался в той тюрьме — там, откуда невозможно сбежать!

Все было как прежде, за исключением того, что звук удара сейчас звучал еще громче.

Саймон задохнулся от ужаса, резко усевшись и вытянувшись в струнку. Яркий солнечный свет вдруг ослепил его, и он на мгновение зажмурился. Открыв глаза, он увидел, что сидит на роскошном золотисто-белом парчовом диване в кабинете с золотистыми стенами и сжимает подлокотник своего ложа, а не железные прутья. И залит он потом, а не кровью. У двери кабинета стоял слуга в ливрее, державший поднос с завтраком.

Саймон находился у себя дома, в Сент-Джаст-Холле, а не во французской тюрьме.

По-прежнему задыхаясь, он резко откинулся на спинку дивана. Неужели эти кошмары никогда не прекратятся? Они становились все страшнее и страшнее. Ночи не проходило без того, чтобы Саймону не снилось, как его хватают, бросают в тюрьму, а потом отправляют на гильотину. Он стал избегать сна в собственной постели — старался спать как можно меньше, — и все это в отчаянной надежде спастись от этих ярких, ужасающе реалистичных кошмаров.

Но сейчас он был не в Париже. Уорлок собирался отправить его назад, и Саймон, вероятно, должен был подчиниться, но до той поры он был в безопасности — настолько в безопасности, насколько, разумеется, может быть человек в его положении.

Саймон закрыл глаза, надеясь отогнать от себя мысли о терроре и страх. Он пытался собраться с духом и вернуть себе былое самообладание, но множество беспорядочно перемешанных фрагментов его жизни вдруг стали всплывать в памяти. Саймон видел своего брата Уилла, улыбался ему, когда они стояли на берегу, готовясь нырнуть в морские волны; вспоминал равнодушное выражение лица Элизабет, когда он надевал ей на палец обручальное кольцо; воскрешал в памяти момент, когда держал новорожденного Уильяма на руках, чувствуя, как сердце переполняется любовью…

А потом перед глазами предстала Амелия Грейстоун, с ужасом смотревшая на него, когда он не позволил гувернантке внести отпрыска Элизабет в столовую.

Он не ожидал, что когда-либо снова увидит Амелию. Но она пришла на похороны Элизабет — и он тут же узнал ее.

Сердце екнуло. Саймон вдруг вспомнил, как Амелия смотрела на него, когда он собирался поцеловать ее. А на днях, когда он изрядно выпил, ее глаза были полны страстного желания и страха…

Она боялась притяжения, которое все еще существовало между ними.

Сейчас его голова раскалывалась от нестерпимой боли. Саймон положил руку на лоб. Разве можно было осуждать Амелию в такой ситуации? Влечение, которое он испытывал к ней, казалось еще сильнее, безрассуднее, чем когда бы то ни было. И Саймона тоже это пугало.

— Джонсон, поставьте поднос на стол, большое спасибо.

Саймон даже не взглянул на слугу, послушно выполнившего приказ. Он понимал, что его мысли становились опасными. Но никак не мог выбросить их из головы.

Вместо этого Саймон вспоминал Амелию, которая стояла на пороге столовой, держа за руки его сыновей.

Он знал, что никогда не забудет этой чудесной картины — Амелия с двумя его маленькими сыновьями. И, черт побери, он не хотел забывать — это было маленькое удовольствие, которое скрашивало его адскую жизнь.

Она пришла на похороны Элизабет, она помогла его детям в минуту горя и даже попыталась спасти его самого. Но ведь речь шла об Амелии Грейстоун — она всегда была самой отзывчивой женщиной, которую только знал Саймон.

Никто не мог превзойти Амелию в ситуациях, требовавших незамедлительного вмешательства. Но она вмешивалась в чужие дела исключительно потому, что беспокоилась о ближних. Как он мог приказать ей держаться в стороне, особенно если помощь требовалась мальчикам? Но ее вмешательство могло быть опасным — очень опасным, — а она не имела об этом ни малейшего представления.

Себастьян Уорлок был ее дядей. К тому же руководителем британской шпионской сети, на которую работал Саймон. Гренвилл участвовал в военных играх Уорлока почти два года, так что успел прекрасно изучить Себастьяна. Куратор шпионской группы ни за что не позволил бы своей племяннице приблизиться к правде, Саймон не сомневался в этом.

И все же Амелия была проницательна. А еще не стоило забывать о ее братьях. Саймон не знал ни одного из них достаточно хорошо, но ему было известно, что Лукас принимал активное участие в войне, а Джек время от времени помогал эмигрантам бежать из Франции. Однако Саймон сомневался, что братья когда-либо подвергнут Амелию опасности, поведав ей о своей деятельности. И эта мысль приносила ему облегчение.

Саймон откинулся на диванные подушки, не обращая внимания на завтрак, — у него совершенно не было аппетита. Он чувствовал себя разодранным на мелкие кусочки. Он знал, что не должен думать об Амелии, но был не в силах противиться этому. Ему казалось, будто она вернулась в его жизнь — с запоздалым возмездием.

Амелия всегда видела хорошее в каждом — даже в нем, — когда никто больше этого не замечал. Даже после того, как он с ней поступил, даже после того, как он бросил ее столь жестоко, она все еще верила в него. И теперь хотела его утешить.

Саймон уставился в окно, глядя на серые бесплодные болота, поросшие мхом. Как бы ему хотелось, чтобы их жизни сложились иначе! Но этого не произошло… К тому моменту, как Уилл лежал в гробу, Саймон знал: в их отношениях с Амелией поставлена точка. В тот самый миг, когда Уилл упал с лошади, сломав шею, их роман закончился. Потому что в этот сокрушительный момент Саймон превратился в наследника графа. И не стал долго думать перед тем, как покинуть Корнуолл, не сказав Амелии ни слова.

Но даже тогда Саймон не осознал, что его обязанности, по большому счету, будут лишь ничтожной ценой, которую ему придется заплатить. Он и не предполагал, что однажды станет пешкой в кровавой гуще войны и революции и на чашу весов будет брошена его голова, а на кону будут стоять жизни его сыновей.

И в этот момент, размышляя об опасности, которой он подверг своих детей, Саймон понял: он должен забыть об Амелии Грейстоун. Да, он прекрасно знал, что хочет заниматься с ней любовью, — ласкать ее так, как не мог делать этого десять лет назад. Знал, что его страсть стала теперь гораздо сильнее, чем прежде. Но Саймон не мог играть с Амелией, и вовсе не потому, что однажды уже причинил ей боль, и был не настолько эгоистичным, чтобы сделать это снова. Просто его жизнь находилась в чрезвычайной опасности. И Амелия ни за что не должна была оказаться связанной с ним.

Саймон встал и направился к столу. Пришла пора забыть об Амелии. Он распорядится и, если Амелия снова придет, просто не примет ее. И тут Саймон подумал о том, что может позволить ей видеться с детьми. Его сыновья уже обожали ее.

Тело Элизабет находилось на пути в Лондон, чтобы упокоиться там с миром в семейном склепе. Ее смерть принесла Гренвиллу лишь краткую передышку в войне и его шпионской деятельности. Но правда заключалась в том, что Журдан должен был появиться в Лондоне в самое ближайшее время.

Той ночью, когда Гренвилл покинул Париж, Ляфлер выразился предельно ясно. Если Саймон не докажет свою преданность «бешеным» и остальным членам комитета, его выследят и прикончат, как бешеную собаку.

Саймон должен был вернуться в Лондон и сразу же начать выискивать секретные сведения. Ему требовалось раздобыть информацию, которая успокоила бы его французских хозяев, но одновременно не поставила бы под угрозу военные действия союзников.

И еще Саймон должен был переговорить с Уорлоком. Когда Гренвилл покинул Париж, он направился прямиком в Гавр, нашел контрабандиста, доставившего его в Дувр, а потом нанял экипаж, на котором и проделал оставшуюся часть пути до Сент-Джаста. У Саймона не было ни малейшей возможности встретиться с Уорлоком и перекинуться с ним парой слов в какой-нибудь попавшейся по дороге таверне.