Самозванка (дореволюционная орфография)

Вѣдь, Салатинъ хоть и богатъ, а не прочь наслѣдовать громадное состояніе Ольги Осиповны, у которой онъ, помимо дочери-то, единственный наслѣдникъ…

Радехонекъ будетъ, если тайна откроется и Анну Игнатьевну съ дочкою на „цугундеръ“ вздернуть [13]!…

Сильную тревогу било сердце Анны Игнатьевны, и не слышала она ворчанья брюзжащей старухи. Всѣ думы ея были далеко-далеко…

Вдругъ подъ окнами задребезжали колеса извощичьей пролетки и замолкли у воротъ.

– Они, должно быть!… – сказала старуха. – Взгляни-ка, Анна…

Анна Игнатьевна была уже у окна и прильнула къ стеклу, вглядываясь въ сумракъ ночи.

– Салатинъ… одинъ… – проговорила Анна Игнатьевна и сѣла у окна на стулъ; ноги не держали ее.

– Господи!… Что же это такое? – испуганно прошептала старуха, крестясь.

Загремѣлъ запоръ калитки, собака залаяла; послышались голоса…

У Анны Игнатьевны мелькнула мысль бѣжать… Бѣжать, куда глаза глядятъ… Въ Ярославль, въ Петербургъ… Паспортъ у нея есть, есть и деньги…

Она встала ужъ, двинулась, планъ побѣга зрѣлъ въ ея воспламененной головѣ, но въ эту минуту въ комнату вошелъ Салатинъ.

Лицо у него взволнованное, красное, но веселое, оживленное.

– Здравствуйте! – проговорилъ онъ. – Испугались, чай?… Ничего, ничего, – пустое дѣло…

Старуха такъ и кинулась къ нему.

– А Вася гдѣ?…

– Ногу повредилъ…

– Ногу?…

– Да, да, пустое дѣло… Выпрыгнулъ изъ пролетки, оступился, ну, и вывихнулъ… Я его къ знакомому доктору въ лѣчебницу отправилъ, ногу ему вправили, повязку сдѣлали и онъ шлетъ вамъ привѣтъ… Опасности никакой, ни-ни!… Если завтра нельзя еще будетъ, такъ послѣ завтра навѣрное, навѣрное пріѣдетъ онъ… Даю вамъ клятву, что опасности никакой…

„Да, для тебя!“ – съ тоскою подумала Анна Игнатьевна. – „Для тебя нѣтъ опасности, а я погибла!… Лѣчебница, доктора… Все кончено, – обманъ будетъ обнаруженъ…“

Салатинъ между тѣмъ весело успокаивалъ старуху, и веселый безпечный видъ его, данная клятва, что Вася живъ и почти здоровъ сдѣлали свое дѣло – Ольга Осиповна успокоилась и только журила Салатина за неосторожность.

– Виноватъ, но заслуживаю снисхожденія! – шутилъ онъ. – Идите, дорогая моя, почивать, будьте покойны, а меня Анна Игнатвевна чаемъ напоитъ, – я умираю отъ жажды съ этими хлопотами…

– Поѣшь сперва, голоденъ, чай, – предложила старуха. – Я тоже не ужинала…

– И поѣмъ!…

Салатинъ раздѣлилъ компанію съ дамами и сѣлъ ужинать, но ѣсть ему не хотѣлось. He ѣла ничего и Анна Игнатьевна, говоря, что она очень обезпокоена.

Старушка скоро ушла въ свою опочивальню, а Салатинъ съ Анною Игнатьевною перешли въ столовую, куда служанка подала самоваръ.

– Отпустите ее спать, – сказалъ Салатинъ. – Вы проводите меня…

Они остались вдвоемъ.

Весело кипѣлъ и бурлилъ самоваръ, стукали часы въ длинномъ „корпусѣ“ краснаго дерева, но, кромѣ этихъ звуковъ ни что не нарушало тишину стариннаго дома, да и на улицѣ было тихо, – шумъ города не доходилъ до этой отдаленной старо-купеческой „палестины“.

Анна Игнатьевна сидѣла, какъ на раскаленныхъ угольяхъ. Она вздрагивапа по временамъ, какъ отъ сильной физической боли; губы ея подергивало судорогою.

Она догадывалась, что не зря остался съ нею Салатинъ; она поймала два-три значительные взгляда его.

Онъ что-то знаетъ…

Анна Игнатьевна принялась лить въ чайникъ воду изъ самовара.

– Вы чаю не положили, – съ улыбкою замѣтилъ Салатинъ.

Ему хотѣлось немного помучить эту женщину за тѣ муки, которыя она причинила той, которая стала ему дороже всего на свѣтѣ…

– Вы, быть можетъ, хотѣли спать и я мѣшаю вамъ? – спросилъ онъ. – Я уйду…

– Нѣтъ, нѣтъ, ничего…

– Или вы взволнованы случаемъ съ вашимъ сыномъ?

– Да, конечно уж…

– А вы его очень любите?

– Онъ мой единственный сынъ…

– У васъ не было больше дѣтей?

– Нѣтъ…

Салатинъ закурилъ папиросу и сталъ разглядывать Анну Игнатьевну.

Дочь наслѣдовала ея бѣлизну и нѣжность кожи, ея правильный красивый носъ, но глаза у Вѣры были, должно быть, отцовскія, – свѣтлыя такія, ласковые; тѣмъ не менѣе она была очень похожа на мать, только нѣжнѣе, „деликатнѣе“, такъ сказать, сложеніемъ, а выраженіемъ лица лучше, милѣе, можетъ въ отца.

– Ваша дочь похожа на васъ, Анна Игнатьевна, – медленно, раздѣльно проговорилъ Салатинъ и, положивъ локти на столъ, устремилъ на свою собесѣдницу пристальный взгядъ.

Словно ударъ грома разразился надъ Анною Игнатьевной.

Она застыла, словно окаменѣла.

– Дочь? – чуть слышно прошептали ея блѣдныя губы.

– Да, дочь.

– У меня нѣтъ дочери…

Салатинъ сѣлъ къ ней поближе.

– Полно теперь притворяться, – я все знаю, – началъ онъ и не было въ его голосѣ злобы, насмѣшки, угрозы. – Да, я все знаю…

– Проклятая! – прошептала Анна Игнатьевна.

– He кляните ее… За что?… Она повиновалась вамъ, она много и сильно страдала, любя васъ и готовая для васъ, только для васъ на очень трудную и опасную роль… Она невиновата, что все открылось!…

Анна Игнатьевна опустила голову на столъ.

– Я погибла, погибла теперь! – простонала она. – И она погибла!…

– Нѣтъ… Все будетъ улажено, все будетъ забыто… Я беру на себя выпросить вамъ прощенье вашей матери, а внучку она полубитъ также, какъ любила внука…

– А Настька?… А ея тетка?… Онѣ все знаютъ…

– Такъ что-жъ?… Да, онѣ сообщницы ваши, а Настя еще и другимъ виновата… О, имъ слѣдуетъ молчать и беречь свою шкуру!… Вѣдь „потерпѣвшаго“ нѣтъ отъ этой затѣи вашей, вѣдь, жаловаться никто не будетъ, ну не будетъ и „дѣла“, не будетъ и суда… Матушку вашу я помирю съ вами, за это я вамъ ручаюсь…

– Какъ вы добры и благородны! – вырвалось у Анны Игнатьевны.

Салатинъ усмѣхнулся.

– Менѣе, чѣмъ вы думаете, Анна Игнатьевна…

– Но я ждала вашего гнѣва, преслѣдованія… Вѣдь, вы… вы наслѣдникъ мамы, еслибъ она выгнала меня на улицу и прокляла за… за прижитіе незаконной дочери…

– O, я достаточно богатъ и безъ такого наслѣдства. Я не охотникъ до случайныхъ богатствъ и наслѣдствъ… Кромѣ того…

Салатинъ тряхнулъ головою.

– Впрочемъ, объ этомъ мы поговоримъ послѣ… Дайте мнѣ чаю, – я дѣйствительно изнываю отъ жажды… Вы не бойтесь, – все кончится хорошо, очень хорошо…

– А моя мать?… Какъ и когда она узнаетъ правду?

– Я подготовлю ее къ этому.

– Вас… Вѣра въ больницѣ?

– Нѣтъ… Она здорова, счастлива. Она въ хорошихъ рукахъ… Ее очень любятъ, очень!…

Анна Игнатьевна быстро взглянула на Салатина и складка набѣжала у ней между черными бровями.

– Ужъ…

Салатинъ всталъ.

– Когда все уладится, – я буду просить руки вашей дочери, – сказалъ онъ, низко-низко поклонившись. – Ея честь, покой и доброе имя дороже для меня жизни моей!…

Анна Игнатьевна обняла молодого человѣка и заплакала у него на груди, какъ плакала нѣсколько часовъ тому назадъ ея дочь.

Это были хорошія слезы…

XX.

Салатинъ уѣхалъ изъ дома Ольги Осиповны совершенно успокоенный.

Онъ былъ увѣренъ, что Вѣра теперь внѣ всякой опасности.

Анна Игнатьевна не тронетъ ея – это навѣрное… Что же касается до Настеньки, ея тетушки, которымъ теперь не придется ужъ шантажировать дѣвушку, и которыя теперь, конечно, будутъ очень разсержены, то Салатинъ не боялся этихъ дамъ: онѣ испугаются и пикнуть не посмѣютъ.

Онъ сумѣлъ „нагнать холоду“ на этихъ корыстолюбивыхъ племянницу и тетеньку…

Сильный подъемъ духа чувствовалъ Салатинъ, выходя изъ дома бабушки на улицу, и его потянуло куда-нибудь „на народъ“, въ ярко освѣщенный залъ ресторана, въ какой-нибудь садъ съ народомъ, съ огнями, съ музыкою.

Домой ему не хотѣлось и чувствовалъ онъ, что не заснуть ему въ эту ночь, – очень ужъ „взвинченъ“ былъ онъ всѣмъ случившимся.

– „Внезапно пламенной струей,

Въ меня проникло наслажденье,