Плачь обо мне, небо (СИ)

Ему лучше думать, что в тот момент рядом находилась его невеста. Так правильнее. Легче.

– Быть может, – легко согласился Николай, все так же пристально вглядываясь в её глаза. – К тому же, я плохо видел черты лица перед собой, а она сбежала раньше, чем подоспела помощь.

– Но я удивлена слышать о том, что Вы были не обучены плаванию, – с подозрением покосившись на цесаревича, Катерина протянула: – неужто было что-то, что не мог освоить даже Наследник Престола?

– Вы вновь танцуете на моей гордости, Катрин! – шутливо возмутился тот, наблюдая за тем, как она тихо смеется, все так же не отпуская его руки. – Да, – с таким страданием, будто бы это признание ему далось крайне нелегко, произнес он, – в моем совершенном образе есть один изъян – я крайне дурно плаваю.

Зеленые глаза лукаво сверкнули.

– Теперь я буду знать, какое пари Вам предложить, когда мне захочется, чтобы Вы исполнили мое желание, – заявила она с таким видом, словно уже готовила эту затею. – Правда, придется ждать нового лета.

Цесаревич с каким-то странным интересом приподнялся на локте.

– К чему ждать? Лигурийское побережье к Вашим услугам.

– Чтобы к Вашей болезни прибавилась и простуда? Увольте, – она покачала головой, – я не имею желания стать причиной Вашего затянувшегося пребывания здесь.

– Вы находите меня таким слабым? – театрально оскорбился Николай; впрочем, почти тут же веселье сошло с его лица. – Боюсь, мне и без того суждено провести здесь всю зиму.

От него не укрылось, как помрачнела Катерина – будто бы все краски кто-то стер, оставив взамен лишь серость. Не стоило этого говорить при ней.

– Что говорят врачи? – абсолютно серьезно осведомилась она, против собственной воли переплетая их пальцы. От этого неожиданно теплого жеста на миг стало как-то по особенному легко. Будто все дурное скрылось в тени.

– Надеются получить как можно больше за свою работу, – усмехнулся цесаревич, – и потому уверяют, что без долгого и обстоятельного лечения не обойтись.

– Полагаете, они неправы?

Он хотел было ответить шуткой, но почему-то эта тревога в глазах напротив отняла все заготовленные слова, оставив его с минуту безмолвным и не знающим, что сказать. Ему слишком претила мысль раскрыть все опасения – она не должна была больше тревожиться за него. Никогда.

– Полагаю, что они склонны излишне драматизировать. О! – обратив взгляд куда-то над её плечом, он едва заметно поморщился, – легки на помине.

К его радости, посетивший его медик не говорил по-русски, а сам же цесаревич предпочитал не переходить на французский без особой на то надобности, и потому мог беспрепятственно озвучивать свои мысли.

Катерина, обернувшаяся на это восклицание и заприметившая визитера, спешно поднялась на ноги. Коротким поклоном выразив почтение вошедшему, она почти одними губами сообщила Николаю, что ей пора идти. Тепло, что их руки дарили друг другу, сменилось леденящей пустотой.

Наблюдая за тем, как тихо притворилась дверь за покинувшей его покои Катериной, Николай едва заметно улыбнулся.

Он ничего не говорил об Оффенбахе.

***

Италия, Флоренция, год 1864, декабрь, 31.

Открывшаяся болезнь, которая так настораживала всех медиков, что посещали его, больше всего заставляла беспокоиться из-за своего странного течения. Порой он просыпался будто бы абсолютно здоровый, полный желания покинуть эти стены, впитавшие отвратительные голоса, друг за другом зачитывающие диагнозы и составляющие просто абсурдные планы лечения. Даже пытался встать с постели и пройтись – на балкон, на террасу, даже прогуляться в саду подле виллы Марии Николаевны, куда он прибыл вчера по её приглашению. К полудню появлялись первые боли, а вечером и того хуже – он едва ли мог повернуться со спины на бок, чтобы не заскрипеть зубами от невыносимых ощущений где-то в области поясницы. Его начинало лихорадить, а порой он и вовсе проваливался в беспамятство. Как объяснить все эти метаморфозы, он не понимал, а врачей слушать совсем не хотелось – знал уже, что они скажут.

Он силился урвать от этих утренних часов спокойствия и иллюзии почти прежнего порядка как можно больше, но каждый раз казалось, что их становится все меньше. На пару минут. На четверть часа. На час. Может ли статься, что одним днем он уже и проснется таким же, как отходил ко сну?

Его натуре, привыкшей искать во всем лучшее, претили эти тягостные мысли. Но открещиваться от реальности до бесконечности тоже было абсурдно.

Быть может, он бы уже даже стал безумцем, тем более что порой вечерний бред спутанного сознания предвещал то же, но руки упрямо сжимали тонкую соломинку, держащую его на поверхности этого вязкого болота. Опасаясь её переломить.

Катерина со дня своего прибытия во Флоренцию (или, наверное, будет вернее сказать, что со дня их первого свидания здесь) навещала его уже четыре раза. В один из визитов с ней даже присутствовал Дмитрий – буквально ради пары фраз, чтобы после оставить их одних. Цесаревич и сам тогда не понял, к чему было это появление адьютанта его отца – вряд ли чтобы убедиться, что покушений на честь графини Шуваловой не предвидится по вполне объективным причинам.

Обычно Катерина оставалась лишь на полчаса – что-нибудь читала, рассказывала об очередной прогулке по Флоренции или делилась историями, услышанными от Эллен – та, кажется, везде могла найти лишнюю порцию свежих сплетен. Эти недолгие беседы создавали какое-то странное ощущение дома, которого так не хватало: будто бы они вновь в Александрии (вилла была едва ли больше того дворца), и рядом никого, кто мог бы помешать их свободному общению.

Разве что неспособность цесаревича подняться с постели, но на эти короткие полчаса он даже забывал о собственной болезни.

Сегодня же, на удивление, Катерина решила задержаться – они уже успели прочесть немного из Шекспира и Данте, он даже услышал наконец от нее о её свадьбе, о поимке князя Трубецкого, а в конце надиктовал ей письмо для брата – не то чтобы особо длинное и больше состоящее из вопросов, совсем не раскрывающее его собственной жизни, но сейчас ему больше хотелось знать о том, что делается на родине, нежели говорить о себе.

«Влюблён ли ты? Ухаживаешь ли за кем-нибудь? Что делаешь? Как идут занятья?.. Итальянская княжна пользуется по-прежнему твоим расположением или есть уже новая пассия? Новые дебютантки интересны ли? Весело ли на балах? Кто танцоры?..»

Все то, что раньше он бы, безусловно, был не против узнать, но не с такой жадностью, как сейчас.

Николай полагал, что, закончив с письмом, Катерина по обыкновению откланяется и удалится, но она отчего-то медлила. Положив присыпанный песком пергамент на буковую столешницу, она поднялась на ноги и, с какой-то особой задумчивостью посмотрев на цесаревича, вдруг осведомилась:

– Вы не составите мне компанию в коротком променаде?

Вопрос его изрядно сбил с толку: обычно она настаивала на том, чтобы он оставался в постели, когда она приходила, аргументируя это тем, что того требовали медики, а им лучше знать, стоит ли воспринимать редкие улучшения самочувствия за положительную динамику или нет. С чего бы вдруг ей переменить свое мнение?

Однако самочувствие ему и впрямь позволяло подняться на ноги, пусть и никто не мог поручиться, что буквально через минуту его вновь не скрутит боль – абсолютное отсутствие понимания течения болезни его тревожило больше, чем что-либо. Он словно жил под прицелом возведенных ружей, где любой шаг убьет хотя бы из-за постоянного напряжения.

Уступив ведущую роль Катерине, внезапно будто бы забывшую об их социальных ролях и потребовавшую его закрыть глаза шарфом, цесаревич сжимал её холодную руку в своих пальцах (определенно от её ребяческого шага была польза), совершенно не осознавая, куда именно они идут. Вилла не была такой огромной, чтобы заплутать, но без возможности видеть, да еще и нарочно запутанный парой аккуратных (все же, она беспокоилась о его спине) вращений, он полностью дезориентировался в этих совершенно не родных стенах.