Плачь обо мне, небо (СИ)

На пятый с тяжелым вздохом принимая руку супруга, чтобы покинуть виллу Великой княгини.

Она не могла сдержать ошеломленного вздоха, стоило ей увидеть бледное осунувшееся лицо спящего цесаревича. Еще с момента переезда в Царское Село, после той злосчастной апрельской простуды, он порой был как-то по особенному утомлен, нередко Катерине казалось, что он лишь пытается казаться бодрым, но в сравнении с тем, каким он предстал перед ней сейчас, это выглядело и впрямь обычной усталостью. Тем более что в их последнюю встречу в Дармштадте Николай выглядел не в пример лучше, словно бы датский воздух пошел ему на пользу – или же датская принцесса. Но сейчас…

Ей было известно, что Николай отправился в Скевенинген по настоянию доктора Маркуса для лечения. Морские купания должны были укрепить его здоровье, и, по всей видимости, сделали это, если принимать во внимание его энергичность в Дармштадте (и опустить ту пару тяжелых дней после маневров). Однако, видимо, их силы оказалось недостаточно, чтобы помочь цесаревичу перенести зиму – хоть и странно это: климат Ниццы был куда дружелюбнее, нежели Петербургский, поэтому не должен был так повлиять.

Нахмурившись, Катерина сделала несколько тихих шагов вперед. Игнорируя низкий стул, который был кем-то придвинут к самой постели, она протянула подрагивающую руку. В последний момент вспомнив о том, что пальцы её сейчас холоднее льда, замешкалась на мгновение, но все же в каком-то тревожном порыве склонилась над цесаревичем, касаясь сухими обветренными губами высокого лба и тут же стремительно отстраняясь, словно бы её могли уличить в этом.

Она боялась ощутить жар или испарину, однако напрасно – лоб был прохладным. Облегченный неровный выдох смешался с коротким «Слава Богу»; ноги подогнулись, и она, все так же не обращая внимания на стул, медленно опустилась на колени, пристально смотря на цесаревича еще несколько секунд. Устало прикрыв глаза, прислонилась к краю постели, подложив руки под голову.

Зачем был её визит? Что она могла, совершенно ничего не понимая в медицине и просто бессознательно не доверяя диагнозам, что выводили врачи? Когда она перестала думать, начав действовать на абсолютно глупых, ни к чему не ведущих порывах?

Ей давно уже пора было вычеркнуть все, что не имело значения для будущего. Перестать злоупотреблять теплым отношением Николая к ней, вспомнить о принятых решениях и вести себя согласно положению: жены и больше не фрейлины Императорского Двора.

– Tout-a-coup, tremblant, je m’eveille: Sa voix me parlait a l’oreille, Sa bouche me baisait au front*.

Хриплый, болезненный голос, раздавшийся рядом, заставил Катерину испуганно вздрогнуть и приподнять голову, чтобы встретиться взглядом с очнувшимся цесаревичем. Синие глаза, несмотря на то, что все еще были блеклыми, озарились привычной теплотой — той самой, что сподвигала улыбнуться в ответ. Все так же склоненная над постелью больного, Катерина, едва повинующимися ей губами, прошептала:

– Rappelez-moi, je reviendrai**.

На порозовевшей щеке отпечатался след сбитых простыней, пряди у лица выбились из прически, губы подрагивали, то ли желая сложиться в улыбку, то ли сдерживая какую-то слишком сильную эмоцию. Не отводящая глаз от него, встревоженная, она была такой родной и чужой одновременно, что его ослабевшая рука, приподнявшаяся над постелью, как-то неуверенно коснулась её лица, словно ожидая удара. Однако в следующий момент, неожиданно для себя, Катерина накрыла своей ладонью ладонь цесаревича, ободряюще переплетая их пальцы и все же болезненно улыбаясь. В глазах стояли слезы.

– Вы должны быть со своим супругом сейчас, Катрин, — уже по-русски произнес Николай.

— Я Ваш друг, Николай Александрович, — покачала головой она, — я не могу оставить Вас в такую минуту, и Дмитрий это понимает.

– Поцелуй тоже был дружеским?

Катерина вспыхнула, чуть отпрянув: даже губы ее перестали подрагивать от внезапного прилива шутливого возмущения. Но прежде, чем она успела что-либо сказать, Николай добавил:

– Однако Вы рано записали меня в покойники.

– Даже и смела думать о таком, – она слабо улыбнулась и тут же нарочито строго пожурила: – Вам к свадьбе готовиться надо, а Вы лежите здесь и симулируете.

На миг ей показалось, что синие глаза потемнели, словно от дурных воспоминаний. Но это было столь мимолетно, что впору списать на каприз света, что отбрасывали на лицо цесаревича четыре свечи в настенных канделябрах у изголовья.

– До свадьбы еще далеко, могу симулировать в свое удовольствие, – в том же шутливом тоне по-детски непреклонно заявил он.

Катерина намеревалась было что-то ответить на это, как до разума её дошла первая часть фразы; сердце тревожно сжалось.

– Ваша помолвка была стремительной, я ожидала, что и свадьба не за горами.

– Поверьте – обручиться намного легче, – усмехнулся цесаревич, и Катерине почему-то подумалось, что он не только о церемониальной стороне вопроса говорил. – В январе только начнут переделывать Александровский дворец – сначала для Дагмар должны обновить комнаты покойной Марии Федоровны, а после уже заняться теми, что принадлежали An-papa и An-maman. В лучшем случае это будет сделано к июлю. Да и Дагмар нужно подготовиться к перемене веры: она выглядела спокойной, когда мы говорили об этом, но внутри наверняка переживает, – голос его, когда он говорил о невесте, теплел. – А еще она хотела изучить русский язык и нашу историю, прежде чем быть официально представленной ко Двору – я обещался стать её учителем до того момента. Она, безусловно, очень способна к наукам, но это все же займет время.

– Какое счастье, что я не принцесса.

Катерина рассмеялась, а Николай, с улыбкой вглядываясь в её посветлевшее лицо, старался запомнить каждое мгновение, впитать по крупицам то, что ускользало сквозь пальцы. И как-то отстраненно заметил, что он согласиться с её комментарием не может. Лучше бы она была принцессой. Пусть даже самой маленькой и бедной страны. Он бы нашел способ объяснить всю выгоду такого династического брака Императору.

А так, все, что он мог – лишь отсрочить в пределах разумного день, когда закрывать глаза на свое высокое происхождение, пусть даже на самую долю секунды, будет уже нельзя.

– Знаете, в последние дни мне часто является один сон, – медленно проговорил цесаревич. – Еще жив an-papa, мне десять, мы с Maman вновь в Германии, Саша снова куда-то сбежал – право, в том возрасте он был не так застенчив. Мы гуляем у пруда Регентенбау, спорим о глубине пруда. Я слишком горяч, когда дело доходит до доказательств правоты, и безрассудно решаюсь доказать, что там совсем неглубоко, прыгнув с разбегу. Только там больше пары аршинов, а я совсем не обучен плаванию. Помню, что от испуга ногу сводит судорогой, и я теряю сознание, наглотавшись воды. А после прихожу в себя где-то на берегу, и рядом девочка – с листьями кувшинки в мокрых волосах. Маленькая, хрупкая, лет шести, наверное. У этой девочки – Ваше лицо. Только глаза почему-то мутно-карие. Странные.

Похолодев, Катерина постаралась ничем не выдать своего ошеломленного состояния. Потому что какое-то странное ожидание с неправильной надеждой, такое болезненное и тревожащее, пугало. Словно скажи она сейчас правду, и это что-то изменит. Что, как и почему – она не знает и не желает знать. Ей достаточно того, что этот сон – совсем не сон. Совсем не вымысел. И то, что было забыто просто как ничего не значащий случай, для кого-то оказалось очень важным.

У нее действительно были карие глаза, и она действительно выглядела младше своего возраста. Именно потому в тот год они с маменькой, перепуганной донельзя, оказались в Оффенбах-ам-Майне, по строжайшему настоянию врачей. Это был страшный год. И тот мальчик, с которым она встретилась (если это можно так назвать) на берегу, был почти единственным светлым воспоминанием.

Фальшиво улыбнувшись, Катерина едва дотронулась подушечкой указательного пальца крупного изумруда на кольце.

– Наше воображение порой создает причудливые картины. Я никогда не была в Оффенбахе ранее.