Плачь обо мне, небо (СИ)

С театральным возмущением она вернула мягкий снаряд цесаревичу, и с минуту они увлеченно перекидывались им, словно испытывая терпение противника, сопровождая эту пикировку ироничными комментариями. Сдало оное, как и ожидалось, у Катерины: крепко прижав к себе многострадальную подушку, она обогнула разделявшую до того их постель и с победным возгласом, замахнувшись, нанесла решительный удар.

– Швею лишить жалования, – резюмировал Николай, любуясь падающими сверху перьями – ударившись о его поднятые в защитном жесте руки, подушка не пережила такого надругательства, лопнув по шву.

Катерина, которую импровизированный снег затронул в меньшей степени, на миг позабыв об этикете, рассмеялась в голос, наблюдая за этой картиной, и, уклоняясь от карающей монаршей длани, ушла влево, падая на постель спиной. Раскинув руки, она внезапно для самой себя захлебнулась смехом: сначала беззаботно-счастливым, после – натянуто-нервным, постепенно стихающим – когда наконец понимание места, времени и ситуации снова просочилось в сознание.

Всю эту недолгую минуту, на протяжении которой менялись её эмоции, Николай наблюдал за ней с привычной улыбкой: в тот момент в ней было что-то свободное. Невозможное. И это невероятно притягивало.

– Смею усомниться, что это может расцениваться как последствия сцены страсти, – приняв сидячее положение и обведя рукой маленький хаос, что творился теперь возле постели, оценила Катерина. Губы её еще подрагивали, а в глазах не окончательно угасли лукавые искры, но лицо уже обрело прежнюю серьезность.

Потерев кончик носа, цесаревич хмыкнул.

– Поверьте, Катрин, детские игры нередко незаметно обретают взрослые последствия.

По лицу её скользнула тень: она заметила двойное дно, но виду не подала. Вместо того, спрыгнув на пол, направилась в дальний угол спальни, чтобы забрать оттуда одну из уцелевших подушек и кинуть её на постель со смятой простыней. Следом полетела и вторая, находившаяся поблизости от цесаревича. После они вернули и покрывало, упавшее на самый край и потому теперь наполовину лежащее на полу и отчасти закрывающее изножье.

Случайно зацепив взглядом круглый циферблат, Катерина замерла – семь. Пора было уходить. Золушка боялась наступления полуночи, она – момента пробуждения замка.

Отряхнув юбки от остатков перьев, что с такой охотой липли к лиловому шелку, она уже намеревалась было покинуть спальню, но была остановлена, как и прошлым вечером, едва ощутимо, однако уверенно, придержавшим её за локоть цесаревичем. Вопросительно полуобернувшись, хотела было попросить отпустить, но застыла, поймав болезненно-пронзительный взгляд синих глаз.

Тепло руки, прошедшей в дюйме от её виска, чтобы снять с волос незамеченные перья, она могла ощущать кожей. И, наверное, разум только в эту секунду осознал, что после того, как за ней закроются тяжелые двери, лишенные отделки, для нее все закончится. Для них все закончится. Останутся лишь воспоминания, сотни тысяч совместных минут, десятки прикосновений, улыбок, разговоров.

Маленькая жизнь, прожитая чуть больше чем за год.

Когда до смерти – лишь шаг, можно сделать его даже в бездну: все одно.

– Вы не лгали, говоря о желании поцеловать меня?

Дыхание остановилось у обоих: Николай не ожидал этого вопроса, особенно сейчас, Катерина не верила, что это вырвалось из её груди. Они смотрели друг на друга словно в зеркало, ощущая, как набирающая обороты звенящая тишина давит со всех сторон.

– Что пользы верить тому, чего уж больше нет?..*

Лермонтов всегда выручал, как нельзя точнее отражая мысли или же позволяя скрыть оные. Солгать чужими устами – будто бы не принять этого груза на себя.

Зеленые глаза на миг устало прикрылись; тишина взорвалась, реальность заняла положенное ей место. Дыхание восстановилось, шумным выдохом выходя наружу.

– В наш век все чувства лишь на срок, – заключила Катерина строками того же стихотворения, отворачиваясь и делая новый шаг по направлению к дверям.

Даже не хотелось думать, к чему был этот абсолютно недопустимый её вопрос, и к чему бы он привел. Где были все обеты и клятвы, которым она не позволяла покинуть её ни днем, ни ночью.

Стоило возблагодарить Создателя – она оступилась, но не упала.

– Как тот актер, который, оробев, Теряет нить давно знакомой роли, Как тот безумец, что, впадая в гнев, В избытке сил теряет силу воли…

Уверенный, но глухой голос разрезал стальные канаты нервов, вынуждая оледенеть. По спине пробежал озноб, от каждого тихого шага, раздающегося где-то сзади, окатывая новой волной. Какое счастье – их было лишь три.

Но даже такое расстояние – словно бы не пара футов, а меньше дюйма. Слишком.

Потому голос, продолжив звучать, словно бы просачивался под кожу.

– …Так я молчу, не зная, что сказать, Не оттого, что сердце охладело. Нет, на мои уста кладет печать Моя любовь, которой нет предела.**

Остальные шесть строк сонета ей раскрыла память – тем же проникновенным тембром, пропитанным сожалением.

Стиснув зубы, тяжело сглотнула; уже потянувшаяся было к двери рука безвольно упала на шелковые юбки, что с шелестом колыхнулись, стоило резко развернуться. На считанные секунды можно позволить себе отступить.

Три быстрых шага – словно по битым стеклам кровоточащими ногами, как у той Русалочки из старой сказки; только она расплатилась не голосом – честью.

Губы несмело искали губы, обретая и теряя, отчаянно цеплялись и не желали расставаться; судорожно перебирали волосы не слушающиеся пальцы; куда-то прочь из груди стремилось вырваться сердце, рискуя проломить ребра и быть пронзенным ими; души не знали, как отказаться от последней капли тепла. Смешивались чувства, забывались слова, замирали в горле извинения.

Но лишь на мгновение, что не могло продлиться дольше задержанного вздоха и истлело, оседая пеплом на плечах, догорая в глубине смотрящих друг на друга глаз.

В молчании, обнявшем две фигуры, о стены ударили глухие слова:

– Вы счастливы, Катрин?

Ей пришлось сделать глубокий вдох, сглатывая комок слез, и заставить непослушные губы изогнуться в почти искренней улыбке, сквозь которую шепотом упали:

– Очень, Ваше Высочество.

Николай безмолвно впитывал каждую крупицу эмоций, плещущихся в увядающей зелени; отчаянно хотелось сжимать в ладонях хрупкие пальцы, покрывая их поцелуями, и молить о прощении. За то, что с самого начала все было обречено. За то, что имена менялись, а истории оставались неизменны, получая единый конец.

И прошу, не проверяйте меня на стойкость.

– Простите меня, Катрин, – голос звучал глухо, и едва ли достигал её слуха.

Катерине чудилось дежавю: в далеком шестьдесят третьем году, осенью, она вот так же стояла напротив цесаревича, не в силах дышать от этой почти осязаемой связи, что рождалась в их пересекающихся взглядах. Тогда она не ведала, что следующие тринадцать месяцев станут столь прекрасны и мучительны, и навсегда оставят отпечаток на юной девичьей душе. Она ни о чём не мечтала, зная, какая судьба уготована Его Высочеству, и сколь сильно очернен её собственный образ перед Императором: их связь до конца дней оставалась бы тайной и не имеющей будущего. Интрижкой. И лучше так — разорвать все парой фраз, найти в себе силы отказаться, но не умирать каждый раз, не терять чести, не оставаться навечно второй. Не причинять боли никому.

Никто из нас не свободен.

Склонившаяся голова на доли секунды отсрочила приговор, давая возможность собраться с силами. Когда Катерина вновь выпрямилась, в её глазах не осталось ничего, кроме почтения и когда-то данного обета верности: так и должна смотреть на Наследника Престола фрейлина Ея Императорского Величества. Пусть и бывшая.

– Я буду молиться за Ваше счастье, Ваше Высочество.

Скрип медленно затворяющейся двери скрадывал мягкий стук каблучков по полу, а шуршание пышных юбок — излишне шумное дыхание, рвущееся из груди. За спиной оставалось прошлое, которому никогда уже не стать настоящим, даже на мгновение; на него не следовало оглядываться, о нем не стоило вспоминать. Когда онемевшие губы перестанут ощущать отпечатавшийся на них клеймом поцелуй, все забудется.