Отказать королю.

Когда отец умер, мне было только тринадцать и я еще не была ни с кем помолвлена. Таким образом, устройство моего будущего стало обязанностью Стивена. Он заявил, что не будет торопиться искать мне мужа, как, впрочем, не спешит и себя связать узами брака. Стивен был старше меня на десять лет и унаследовал от отца жажду жизни и умение наслаждаться ею. Очень скоро он вернулся к своим прежним развлечениям, среди которых первое место занимала охота. Здесь, на охоте, и подстерегла его коварная смерть спустя всего несколько недель после кончины отца. Несчастный случай, и некого винить! Внезапно и против своей воли я оказалась единственной наследницей состояния, накопленного тремя поколениями семьи Лоджей.

Горестно вздохнув, я продолжила вычесывать гриву Светоча, находя успокоение в ровных, ритмичных движениях своих рук. Вообще-то, негоже было мне — богатой наследнице — заниматься простой работой на конюшне, но мне всегда нравилось находиться подле лошадей. Здесь я чувствовала себя как дома, и эти благородные животные были моими друзьями, сколько я себя помнила. Отец научил меня ездить верхом, едва я начала ходить. Мы с ним очень любили наши совместные прогулки верхом и отправлялись на них при любой возможности. Иногда мы навешали наших арендаторов, а иногда исследовали угодья, прилегающие к нашим землям. Я знала обветренные склоны гряды холмов Мендип-Хиллз к северу от Гластонбери почти так же хорошо, как и обитателей коттеджей у ее подножия.

Такие противоположные пристрастия, как любовь к домашнему очагу и уюту, с одной стороны, и жажда новых приключений — с другой, были у меня в крови. Мои дед и прадед считались одними из самых рисковых и удачливых бристольских купцов. Когда дед был молод, он предпринял путешествие в Новый Свет через всю Атлантику и вернулся с захваченными в плен дикарями. Свои экзотические живые трофеи он презентовал королю. Отец прервал семейную купеческую традицию и первым из Лоджей вложил деньги в землю. Он купил поместья в Сомерсетшире и Глостершире, а также дом в Гластонбери. Все эти имения вместе с их движимым имуществом стали теперь моими. Но я бы с радостью отдала все, что волею судьбы оказалось в моих руках — и даже Светоча Хартлейка, — чтобы вернуть к жизни отца и брата.

При звуке шагов по деревянному настилу конюшни я обернулась. «Должно быть, кто-то из конюхов...» — подумала я с некоторым удивлением, ибо ранее отпустила работников, и сейчас они уже, скорее всего, резались в карты или кости в своей комнате над конюшней.

Но вместо Питера или Барнаби ко мне опасливо приближалась моя мачеха Бланш. Никогда раньше я не видела ее такой растерянной и неуверенной в себе. Я тотчас отложила в сторону гребень и пук соломы, которым обтирала бока коня, и отвела вороного в его стойло. Моя мачеха побаивалась лошадей. Она родилась и выросла в городе, и так и не научилась ездить верхом. Бланш сморщила нос, учуяв запах конского навоза. Меня этот запах совершенно не беспокоил, но я взяла ее под руку и вывела наружу на мощеный двор.

Здесь, при ярком свете солнца, я поняла, что заставило мою мачеху преодолеть свои страхи и отправиться искать меня на конюшню. Ее полная белая ручка судорожно сжимала какое-то послание, да так сильно, что печать на нем была сломана.

Отец время от времени получал письма, но я ума не могла приложить, кто бы стал писать его вдове. Она не состояла в переписке со своими друзьями, поскольку ее, как и большинство женщин, никогда не учили ни читать, ни писать.

— От кого письмо? — спросила я, пока мы шли через двор к дому.

— Ах, Тэмсин, откуда ж мне знать? Посыльный из Гластонбери сказал лишь, что это послание пришло в наш городской дом, а более ему ничего не ведомо.

Бланш торопливо сунула мне письмо и тут же убрала руки за спину, словно боялась, что я верну его обратно.

Сгорая от любопытства, я первым делом взглянула на сломанную печать. Но никакого оттиска, позволившего бы узнать отправителя, на красном воске не просматривалось.

Будь я сочинительницей романов, то наверняка в этом месте своего повествования написала бы, что при виде сего послания меня одолели дурные предчувствия. Но на самом деле тогда я испытывала лишь любопытство: стоял прекрасный теплый летний день, нежный ветерок приносил аромат свежескошенного сена с полей и ласково трепал мои длинные каштановые волосы, удерживаемые лишь легкой сеткой, и когда я принялась за чтение, то никакой тревоги в преддверии будущих бед не почувствовала.

— Письмо от некоего сэра Лайонела Даггета, — промолвила я.

Я всегда гордилась тем, что умею читать. Меня обучили грамоте монахини из обители Минчин-Бэрроу[2]. Одно из наших поместий располагалось рядом с этим монастырем, и больше года я каждый день ходила туда на уроки к сестре Мод и сестре Беренгарии. Святые сестры приходились мне родными тетками.

— Никогда не слышала об этом человеке, — заявила Бланш.

Не желая входить в дом, где наш разговор могли подслушать слуги, она опустилась на каменную скамью у двери. Тщательно расправив каждую складку своей пышной черной юбки, она похлопала по сиденью рядом с собой, приглашая меня присоединиться.

Я проигнорировала ее жест, ибо увидела свое имя — «мисс Томасина Лодж», — едва распечатав письмо от таинственного сэра Лайонела. Стоило мне начать читать, как лоб мой помимо воли нахмурился, а дыхание перехватило. Перед глазами возникли и закружились странные, пугающие слова — я заморгала, но они никуда не делись и остались на месте — начертанные на слегка помятом листе.

— Не понимаю... — пробормотала я, наконец-то опускаясь на скамью подле мачехи в ответ на ее приглашающий жест. — Сэр Лайонел пишет, что я теперь нахожусь под его попечением. И что он скоро приедет в Гластонбери, дабы исполнять обязанности моего опекуна.

Бланш замерла.

— Быть того не может! — воскликнула она, внезапно обретая дар речи. — Твой отец доверил мне заботу о тебе без всяких оговорок.

Но слова эти прозвучали как-то неубедительно, ибо лицо ее исказилось от волнения. Мачеха моя обладала нежной и ранимой душой. Бланш Доббр в девичестве, она была младшей дочерью бристольского торговца тканями. «Доббр по фамилии — добра по натуре!» — частенько говаривал мой отец. И действительно, эта хорошенькая, пухленькая женщина отличалась покладистым и незлобивым нравом. Золото ее волос скрывалось под островерхим вдовьим чепцом, а темно-синие глаза, по цвету напоминавшие фиалки, сияли мягким блеском. Поскольку у отца она была второй женой, брак их был заключен по любви.

— Если этот человек — самозванец, — заявила я, — мы попросим констебля[3] арестовать его и высечь за дерзость.

Моими устами говорили безрассудство и невежество юности, потому тревога Бланш не развеялась.

— Мы должны посоветоваться с теми, кто умнее и мудрее нас, — заявила она. — Пусть это будет законник или книжный человек — из тех, кто приезжает в аббатство. Значит, мы с тобой тронемся в Гластонбери.

— Но ведь и сэр Лайонел намеревается приехать туда, — возразила я. — Он пишет, что встретится с нами в нашем городском доме через четыре дня.

Вообще-то, его требование предстать пред его светлые очи было до странности грубым. Еще больше испугала меня его явная уверенность в том, что мы подчинимся.

— Тогда мы выедем из поместья завтра с первыми лучами солнца, — промолвила Бланш, вставая со скамьи.

— Распорядись, чтобы к нам прислали мистера Уинна, — предложила я, следуя за мачехой в дом. — Возможно, он поможет нам лучше разобраться в этом послании.

Хьюго Уинн много лет служил у нас управляющим. Теперь он ведал всеми делами в поместьях, ставших моими, как раньше был правой рукой для моего отца и брата.

Бланш вошла в дом и сразу же поднялась на второй этаж. Я последовала за нею в наш общий женский покой, где всегда на пяльцах стояло незаконченное рукоделие. Но мачеха не торопилась взяться за иглу, хотя не в ее привычках было пребывать в праздности. Я не могла взять в толк, чем она так напугана, но ее тревога становилась все более явной.