Тристан 1946

Забросил работу над своим opus magnum [23]. Многочисленные письма из различных университетов и академий валялись на его столе нераспечатанными. Он не поехал в Осло на торжественную церемонию присвоения ему шестнадцатого по счету почетного научного звания. Ежеквартальные и прочие научные издания Эрнест складывал в угол, за шкафом, потому что предназначенный для этих целей стол освободили теперь под холодные закуски.

Я смотрела на Кэтлин, удивляясь наступившей метаморфозе. Из студентки она вдруг превратилась в даму. Шерстяные свитеры и джинсы отошли в прошлое. Если даже это и была шерсть, то непременно с серебряной нитью, брюки — с отделкой из золота. Вечером она демонстрировала туалеты, доставленные из Парижа, в которых казалась куда более обнаженной, чем год назад в купальнике! Она придумывала все новые прически. И только синева глаз и темное золото волос оставались прежними, так же как быстрый говор и громкий смех.

Михал по-прежнему не делал уступок моде. По-прежнему не любил черных костюмов, не выносил смокинга, который подарил ему Брэдли, он его тайком продал и на вырученные деньги в рассрочку купил мотоцикл. На приемах он появлялся обычно в желтом или красном свитере, который прекрасно гармонировал с черными брюками, обтягивающими тело, словно кожа. Шрам над глазом словно бы делал его более мужественным. Занятия с профессором становились все более редкими, нерегулярными. Брэдли утверждал, что Михал прекрасно подготовлен, а на экзамене сдали нервы. Вместо зубрежки он рекомендовал развлечения и занятия спортом. Оказывается, во время войны, укрываясь от гестапо, Михал где-то раздобыл поддельные документы, целый год был жокеем при конном заводе, где хозяйничали немцы, и там, пользуясь расположением кавалериста-пруссака, освоил кое-какие тонкости верховой езды. Брэдли, исполняя волю Кэтлин, позаботился теперь о том, чтобы в конюшне была пара верховых лошадей.

В особенности запомнился мне один сумрачный осенний день. В гостиной в большом камине потрескивали дрова. Участники торжественной церемонии, называемой английским чаем, уселись в круг. За столиком среди подносов, чайников и фарфоровых чашек председательствовала Ребекка, разливавшая чай вместо Кэтлин, которой до смерти надоела эта процедура, а главное, как она мне говорила, опротивели бесконечные, сладким голосом повторяемые вопросы: «Вам крепкий? слабый? средний? с сахаром? со сливками? без ничего?»

Эрнест священнодействовал: вначале он подавал на стол крохотные белоснежные треугольнички-бутерброды со всевозможными паштетами и травками, для надежности сложенные вдвое, и маленькие теплые булочки, потом вазы с печеньем и пирожные, украшенные глазированными фруктами. Поблескивало серебро. Аромат чая, смешанный с запахом табачного дыма и духов Кэтлин, наполнял комнату.

Все «черные бароны» были налицо. Ребекка терпеливо ждала того часа, когда семена порока сами взойдут полынью и цикутой. Лаура Уиндраш подливала масла в огонь, то и дело бросая на Кэтлин томные взгляды. Тощий как скелет Роберт Стивенс, протянув длинные ноги в сторону камина, демонстративно зевал, поглядывая на гостей, и обращался к Брэдли с длинными научными речами, непонятными для профанов.

Полковник Митчел развлекал собравшихся разговорами о политике.

— Враг не дремлет, — заявил он, — мы здесь, воспитанные в духе английской fair play [24], на лучших образцах джентльмена-христианина, к сожалению, даже не отдаем себе отчета в том, какую силу приобрело в нашем обществе деморализующее влияние коммунистического Востока. Признаки этой болезни можно обнаружить всюду: в правительственных кругах Лондона и в самых тихих, отдаленных уголках страны.

Он огляделся по сторонам и остановил свой взгляд на спине Михала, который, сидя на корточках, поправлял щипцами горящие поленья.

— Если мы сейчас не сомкнем наши ряды, если мы и впредь позволим нежеланным гостям навязывать нам свои порядки… — при этих словах он понизил голос, — и наши семьи, и наша добрая старая Англия окажутся на краю гибели.

Браун не отличалась особой сообразительностью.

— Не знаю, кого вы имеете в виду, полковник, говоря о нежелательных гостях, — вмешалась она в наш разговор, — но я считаю, что, если бы не эти гости, англичанки вообще позабыли бы, как выглядит мужчина. Наши джентльмены не поднимают глаз от газеты, а руки и ноги служат им, главным образом, для игры в гольф. Некоторые из них, пока молоды, любят ударить по мячу, а когда постареют, не способны приударить за женщиной, они просто-напросто не видят, не замечают нас. — Чувствовалось, что в душе ее вскипает благородная ярость старой девы, ее большие собачьи глаза стали влажными.

Ребекка торжествующе расхохоталась.

— Браво, Браун. Неплохо сказано. Чужеземцы для нас желанные гости. Надо только уметь направить их на верный путь. Вот этот, к примеру, очаровательный чужеземец, который сейчас так невежливо повернулся спиной к славному нашему обществу, должен был бы получить из Форин-офиса предписание немедленно прекратить свою бессмысленную зубрежку и уделить все свое внимание одиноким женщинам.

Михал, словно речь шла не о нем, встал и отошел в другой угол, где собралась молодежь. Через минуту кто-то из них сел за фортепьяно, а Михал обнял Кэтлин, и они пошли танцевать.

— Может быть, миссис Брэдли и есть та самая одинокая женщина, нуждающаяся в опеке чужеземца? — послышался скрипучий голос полковника.

Я краем глаза наблюдала за профессором — никогда еще мне не приходилось видеть человека столь углубленного в свои мысли, не выносящие никакого соприкосновения с действительностью. Перед ним мелькали люди — они кривлялись, злословили, торжествовали, злорадствовали, а он не давал себе труда их видеть. Даже Кэтлин и Михал не надолго завладели его вниманием. Он выполнял обязанности хозяина автоматически, словно ксендз, в сотый раз свершающий обряд богослужения, или как режиссер, который устал от репетиций и больше не вмешивается в спектакль, положившись на судьбу.

Насмешек он вроде бы не замечал.

На поставленном сбоку — в углу молодежи — столике уже в такой ранний час можно было увидеть шеренгу бутылок, которые консервативный Эрнест откупоривал с большой неохотой. Но и этот стол не привлекал Брэдли, обычно неравнодушного к вину. Он сидел чуть в стороне от всех, прямо напротив камина, и, положив ногу на ногу и ритмично покачивая стопой, смотрел на огонь. Когда разговор становился громче, он оборачивался и смотрел на всех с удивлением и с укором. Его здесь не было. Такой же отсутствующий вид был у Михала, когда он в долине примул всматривался в свой несуществующий Труро.

Приемы у Брэдли, на которых я не могла не бывать, чтобы не давать пищи новым сплетням, стали для меня пыткой. Каждая отравленная стрела, нацеленная в Михала и Кэтлин, но отраженная броней их равнодушия, рикошетом попадала в меня. В тот ноябрьский день я поняла, что мне придется страдать еще и за профессора. Потому что и для него общепринятые нормы морали перестали существовать. Он жил вне общества и времени, как и те двое, всех их объединяла враждебная здравому смыслу страсть.

В какой-то момент я заметила вдруг, что Михала и Кэтлин здесь больше нет. Пошла в библиотеку, заглянула в соседние комнаты и возле ведущих в гостиную боковых дверей увидела миссис Мэддок, она вся превратилась в слух. Дом показался мне кораблем, который плывет в тумане и вот-вот наскочит на риф.

Промучившись так часа два, я решила не дожидаться Лауриной машины и вернуться домой автобусом. Я оделась и вышла во двор, широкий, с посыпанными гравием дорожками; по бокам его обрамляли одноэтажные флигеля, в одном из которых прежде был гараж, теперь приспособленный под конюшню.

Смеркалось. Моросил дождь. Я услышала, как под лошадиными копытами хрустнул гравий — Михал выводил из конюшни лошадь. В воздухе мелькнула красная блуза: Михал вскочил на неоседланного коня и стал поглаживать его по холке, словно уговаривал, конь пошел шагом, а потом затанцевал, будто в цирке. Через мгновение он затрусил мелкой рысцой, потом перешел на крупную рысь, наконец, на галоп, когда конь, завершая круг, поравнялся с подъездом, Михал оттолкнулся ладонью от спины скакуна и, не отпуская поводьев, соскочил на землю. Пробежав несколько шагов, Михал снова вскочил на коня и нежно похлопывал его по шее, гарцуя перед Кэтлин, золотистые одежды которой поблескивали на фоне стены, а конь под ним пританцовывал, исполняя что-то вроде лошадиного фокстрота.