Завет, или Странник из Галилеи

Приближалась Пасха. Среди приверженцев Иешуа, многие из которых ради него оставили своих учителей, ходили упорные слухи о том, что он собирается идти в Иерусалим. Я хотел уговорить его не ходить в город, так как опасался акции, на которую намекал Иекуб; она должна была обязательно состояться. Время было самым подходящим: большое скопление народа, праздничная неразбериха — все играло на руку. Я собирался пойти в Тверию, чтобы узнать там последние новости, и был очень встревожен разговорами о Иерусалиме. Из Иерусалима доходили вести о целом ряде совершенных там убийств, о которых судили по-разному. Кто-то уверял, что это дело рук римлян: они-де нанимают убийц для того, чтобы уничтожить очаги сопротивления. Другие утверждали, что это сами повстанцы занимаются чисткой рядов, уничтожая подозреваемых в предательстве. Я не мог уловить, что на самом деле скрывается за такими слухами, чему в них верить, а чему нет, указывают ли они на наши провалы или, наоборот, намекают на продвижение дел. Однако для самого себя я был склонен сделать неутешительный вывод, вспоминая короткий разговор с Роагой на дороге. Если они действительно занимаются чисткой рядов, то я должен стоять одним из первых в их списках.

Я был в растерянности: с одной стороны, мне хотелось предостеречь Иешуа от подобного риска, с другой стороны, я не мог нарушить присяги, данной мною движению, и раскрыться. Но неожиданно Иешуа сам предложил мне поговорить. Как-то вечером он отозвал меня в сторону и повел на берег озера. Первый раз с тех пор, как я вернулся из Кесарии, он искал встречи со мной. Мы сели в лодку Кефаса и погребли на середину озера; ночь была безлунная, все окутывала непроглядная тьма. Он настоял, чтобы мы уплыли подальше от людских глаз. Я был удивлен такой просьбой, и, признаться, меня кольнула неприятная мысль, что, может, он специально уводит меня подальше от людских глаз — кто знает, что у него на уме. И это после всех его проповедей о миролюбии и любви к врагам нашим. Я понял, что при всей его душевной открытости и самоотдаче в нем все равно останутся глубины, в которые никому не дано заглянуть. В нем скрыто нечто непознаваемое, ускользающее и жутковатое.

В молчании мы отплыли от берега. Посреди озера, на которое постепенно надвигалась ночь, сердце сжимало неприятное чувство — со всех сторон к нему подступали темные горы; редкие слабые огоньки на берегу, казалось, делали мрак еще непрогляднее.

— Мы не ждали, что ты вернешься из Кесарии, — начал он.

Я не знал, что ответить.

— Но я вернулся, — сказал я.

Я чувствовал, что что-то тяготит его, но он не хотел говорить об этом.

— Ты ведь не идешь в Иерусалим?

— Нет.

— Там ведь есть приказ о твоем задержании?

Казалось, это его беспокоило, возможно, он считал, что я могу причинить ему неудобство, если мы вместе появимся в городе.

— Если бы у них был приказ об аресте, то ведь от Иерусалима сюда только день пути, — произнес я заносчиво.

Мы молчали. Я был рассержен и раздумал предупреждать его о возможной опасности визита в Иерусалим. Сейчас я был уверен, что он знал обо мне все уже тогда, когда предложил мне присоединиться к нему. В моей уверенности не было никакой логики, но тем не менее это было так.

В конце концов я сказал:

— Я не собирался идти с вами в Иерусалим. — В теперешней ситуации это было чистой правдой.

Теперь Иешуа пытался прояснить обстановку в надежде смягчить меня. Он начал расспрашивать меня про Иерусалим — о том, что, по моему мнению, должно было мало интересовать его. Он интересовался, кто имеет наибольшее влияние в синедрионе, каковы настроения людей. И затем вдруг спросил о слухах. Я не смог притвориться безразличным.

— Говорят, что повстанцы сами убивают друг друга, — сказал он.

— Кто бы они ни были, скоро убийств будет еще больше.

Я не стал ничего добавлять к сказанному, а он не настаивал. Мы уже плыли обратно к берегу. И молчали.

В тут ночь меня мучила совесть из-за того, что я так и не предупредил Иешуа об опасности, грозящей ему в Иерусалиме. Как бы ни был я сердит на него, мне совсем не хотелось, чтобы он стал жертвой вспыхнувшей резни. А что резня обязательно будет, я знал точно, так же как и то, что произойдет восстание. Но на следующий день, к нашему удивлению, он сказал, что не пойдет в город на праздник, а лучше уединится и помолится вдали от людских толп. Он возьмет с собой только самых близких своих спутников: Якоба, Иоанана и Кефаса. Остальные могут провести праздник по своему усмотрению и помолиться у себя дома. Ведь Бог живет не только в храме, чтобы только там и молиться ему.

Сторонников Иешуа такая новость повергла в полное недоумение, они не скрывали своего разочарования. Противники с готовностью принялись на все лады обвинять его, в том числе и в кощунстве в отношении храма. Меня поразила неожиданная мысль: а что, если он понял больше, нежели я предполагал, и принял мое предупреждение об опасности, но не стал толкать меня на нарушение клятвы? Тогда в его упоминании о возможном моем аресте скрывалось беспокойство за мою судьбу. Но и после этого, вплоть до его ухода, я все равно никак не мог наладить наши отношения, и отчуждение, возникшее после моего возвращения из Кесарии, так и продолжало оставаться между нами.

По прошествии праздника мы так и не получили вестей о поднятом восстании. Когда Иешуа и его спутники вернулись в Капер Наум, Иоанан по секрету сообщил мне, что они все-таки были в Иерусалиме. Их приютил в Вифлееме двоюродный брат Кефаса. Каждый раз, когда они отправлялись в город, Иешуа просил их заворачиваться в плащи, чтобы его сторонники случайно не узнали их. Его поведение вполне объяснялось тем, что он действительно понял и принял мое недосказанное предупреждение. Все становилось понятным, за исключением кое-каких деталей, о которых Иоанан сообщил мне. Например, Иешуа избегал определенных мест в Иерусалиме — их было достаточно много, — как будто бы знал, что там его подстерегают враги. Однажды в храме он отказался внести свое имя в свитки для сбора храмовых податей; он очень возмущался поборами, может быть потому, что у него не было с собой монет. Между ним и священником вспыхнул тогда яростный спор, и казалось, что дело может дойти до драки. Иоанану с другими спутниками пришлось увести его, иначе толпа побила бы Иешуа. После этого случая он не приходил больше к храму, и праздничную жертву пришлось принести Иоанану.

Что значило такое его поведение? Мне было непонятно, зачем он вообще приходил в город. Зачем, после столь старательно исполняемых предосторожностей, вдруг вступил в публичный спор? Наверняка в городе на тот момент находилось много его учеников, пришедших на праздник в Иерусалим, и они, конечно же, его узнали и задавались вопросом, почему учитель обманул их. Иешуа же придерживался рассказа об уединенной молитве, сказав, что был на горе Фавор. Это в какой-то мере соответствовало действительности. Как сказал Иоанан, на обратном пути из Иерусалима они провели там одну ночь.

Поведение Иешуа становилось все более и более странным, что было тревожным признаком, так как эта странность не осталась без внимания. До сего времени власти или не интересовались им, из-за того, наверное, что его сторонники были людьми, в общем-то, мало заметными, или выказывали явное уважение, пример тому — капитан Вентидий. Но сейчас, без сомнений, кто-то стал очень пристально им интересоваться. Возможно, сыграл свою роль случай в Иерусалиме или скандальность его высказываний. Такой вывод напрашивался сам собой. Все чаще в толпе, собирающейся послушать его проповеди, мелькали соглядатаи, присланные из Тверии, их теперь часто можно было встретить и в Капер Науме. Наигранно безразличные, они мелькали в толпе или, наоборот, приставали к обывателям с расспросами.

В Иерусалиме такие дела вершились иначе — нож просто вонзался в спину и извлекался так «деликатно», что жертва даже не успевала ничего заподозрить. Но люди, появившиеся в Капер Науме, не обременяли себя «изысканными манерами», они и не думали как-то маскироваться. Таким образом, один из них, ощутив твердость металла в своей руке, с готовностью поведал мне, что Ирод Антипа послал его следить за этим выскочкой Иешуа. Из всего услышанного я понял, что Антипа, которого доселе мало волновало, что творится в Галилее, вдруг очень озаботился неким проповедником Иешуа. Похоже, перспектива иметь в будущем еще одного пророка, которого римляне рано или поздно потребуют устранить, его совсем не устраивала.