Ульфхеднар (СИ)

Турина, забрызганного кровью, Сэхунн не вдруг узнал, но на подмогу поспел вовремя — отвлёк одного из противников, и Турин управился со всеми быстро в три скупых взмаха страшненькой секирой. Турин и сказал, что Лейф хёвдинг на второй лодье, что села брюхом на мель. Путь туда прорубил Кай, а Лейф хёвдинг пошёл следом.

Сэхунн пробрался к правому борту, встретив только одного противника — уже раненого. А на востоке показало бок солнце и заставило туман отступить. С борта Сэхунн увидел изрядно залитую водой палубу и горстку храбрецов, попавшую в окружение на вражеской корме.

Турин, венды и отцов хирд теснили и добивали врагов на носу первой лодьи, а на корме второй, медленно забирающей воду, танцевал Кай чуть в стороне от своих. Лейф хёвдинг и Атли с двумя вендами добивали тех, кому удавалось каким-то чудом обходить по широкой дуге меховой вихрь, ощетинившийся клинками.

Маска волка скалила клыки.

Кай с низким рыком припал к залитой водой палубе, взвился, толкнул противника ногой в прыжке. Он со звериной ловкостью уходил от ударов, которые, казалось, отбить невозможно. Гибкий и проворный, он танцевал в блеске мечей и меж жалами копий, и тот танец был танцем смерти.

Пущенная в упор стрела, расколотая пополам коротким мечом.

Смертоносный тяжёлый клинок, разминувшийся с гибким телом на волосок.

Молниеносный прыжок и удар обоими коленями в закрытую бронёй грудь — до хруста рёбер.

Сразу два клинка, вонзившихся под защитную пластину шлема воина с полуторной секирой в ослабевших враз руках.

Сэхунн допредь не видел, чтобы человек был столь быстр и текуч, будто язычок пламени на ветру. И ни единого разу Кай не отступил назад. Он оставался на месте или двигался вперёд — только так. Но каждый новый шаг он оставлял в своём владении. Ни шагу назад. Всё, что оставалось за спиной Кая, будто ему принадлежало неоспоримо.

С носа кто-то прыгнул в воду, чтобы спастись вплавь. Каю потребовалось не больше пяти ударов мечами и одного рыка, чтобы враг дрогнул и побежал. Рядом с Сэхунном тотчас выпрямился Бранд с луком в руках. Посылал стрелу за стрелой, истребляя бегущих.

— Никому пощады не давать, — хрипло велел Турин, тыльной стороной ладони утёрся и спрыгнул на полузатопленную палубу.

Никто не удивился. Сэхунн достаточно ходил с отцом в походы и тоже разумел, что за отребье никто выкуп не заплатит, а продавать их — мороки много. Да и болтали, что венды защищали свою землю крепко. Кто шёл к ним грабить мирные селения, тех убивали без разговоров. По правде Полтеска разбой карался только смертью и никак иначе. Вину ничто не могло смягчить. Пришёл красть и грабить — пеняй на себя. Потому и не лезли норсмадр в эти земли: красный щит не покажешь, а покажешь — тотчас клыками на куски разорвут. Но одним белым щитом мало кто из норсмадр мог добыть довольно добра на весь род и хирд — не с их бедной землёй. Торгуй и грабь по возможности — вот и вся морская правда северян. Та же овца, только у вендской была шерсть не такая.

— Это всё потому, что у них власть женщина взяла, — так рассуждали мужи торговые на Рюгене. — Дескать, чем владеешь, то и защищай до последней капли крови, а чужого не тронь. Не твоё — и ладно. То ли дело, когда мужи решают меж собой спор в поединке чести. У жён и мужей боги разные, вот и ум разный.

— Может, и разные, — кивнул тогда Лейф хёвдинг, — но как по Вене идти, так смельчаков не сосчитать. Потому что нет их. Никого. Ни одного. Только портки мокрые на ветру полощутся.

Сердито сопели тогда, но ответить Лейфу хёвдингу не могли — нечем. Ведь и впрямь боязно — никто сам себе дурнем быть не хочет, а смерти искать только дурень и побежит. Даже нынче четыре лодьи, забитые голодным отребьем, пришли от отчаяния, потому что податься некуда. Хоть как, а не венды бы порешили, так на Рюгене или на Нево головы посекли. Куда ни кинь, а разбойников терпеть никто под боком не стал бы.

Бой стих нежданно. Сэхунн порывался помочь хирдманам и вендам, но его вмиг погнали обратно на «Ворона». Отец ещё и прикрикнул, чтоб с сиденья на корме задницу не снимал. Сэхунн напоследок пошарил взглядом по палубе вражеской лодьи, но как и куда подевался воевода Кай, так и не понял. Пришлось возвращаться на «Ворона» несолоно хлебавши, разве только уразумев, что про ульфхеднара не врали. Неспроста воеводу звали волкоголовым.

Сэхунн праздно сидел на корме «Ворона» и вспоминал всё, что про ульфхеднаров слыхал когда-нибудь. Про зверя приручённого и покорного воле человека. Что если со зверем не совладать, тот со временем сожрёт человека и его дух. И что волками ульфхеднары в бою не обращались, а волками танцевали. А если волками и обращались, то только после боя.

После боя вообще все воины, пролившие кровь, проходили очищение, потому что смерть разрывала ткань бытия, а в разрыв этот что угодно могло пролезть с того света и прилипнуть пиявкой к тем, кто духом слабее. Коль ткань бытия разорвал — залечи и не тяни в этот свет лихо. Так заповедали боги и предки.

У одних родов воины после битвы постились и уединялись на три дня и ночи. У других — очищались текучей водой или солнечным пламенем. В отцовском хирде после сечи хирдманы не сходили на берег в тот день или ночь — оставались на «Вороне» и мостков не бросали, чтобы вода смыла скверну и унесла прочь. У вендов обычай походил на северный. А на суше, как поведал Турин, через пламя прыгали, чтоб огонь сожрал скверну и слизнул начисто с тела.

Вот только на идущей рядом снекке Сэхунн так воеводу Кая и не увидел. Ни в пути не увидел, ни когда уж у берега встали в Цвике. И покуда солнце не утопло на закате, прибрав за собой зарево-подол, никто на берег не сходил. Мостки бросили только в ночной мгле при свете огней.

Венды, сходя на берег, проводили левой ладонью над факелом. Сэхунн тоже украдкой провёл пальцами сквозь жар, как никто не глядел, потому что чужая земля — чужая правда, и обижать чужих богов не хотелось.

Умывшись, Сэхунн побрёл в свою клеть голодным — после боя никого не кормили. Если вдруг что прилипло с того света, то без еды этого света остаться тут оно не могло. А коль попотчевать едой, так навек останется средь людей и будет отравлять всё злобой.

Чумазый мальчуган притащил ведро нагретой воды в клеть. Сэхунн скинул пропитавшуюся дымом и потом одёжу, помылся и полез под шкуры. На самой плотной и толстой улёгся, а мягкими укрылся. Ночь и день без сна напомнили о себе терпкой усталостью, даже правая рука ныла сладко и не мешала.

В сон Сэхунн провалился, как в колодец. Снились ему снежные горы и хвойные леса с такими могучими соснами, каких он никогда не видел. А потом по Сэхунну вдруг принялись топтаться деловито и нагло.

Сэхунн сонно вскинулся, заозирался впотьмах, повёл рукой левой и пальцами утоп в густом меху. На него тихо заворчали. В сумраке блеснуло зеленью. Сильной лапой в грудь пихнули, после горячо и пушисто привалились к левому боку.

Ладонью Сэхунн гладил волка по голове, между ушами, трепал легонько и мех перебирал на загривке. И Сэхунн улыбался беспричинно, засыпая вновь и чувствуя на скуле горячее частое дыхание.

Спалось Сэхунну сладко и жарко, а когда века коснулся робкий лучик зари, он зажмурился, приник к тёплому и вздумал погладить волка. Левая ладонь скользнула по гладкому. Сэхун вёл ладонью бездумно и пытался понять, почему ему гладко, пока не добрался пальцами до пушистого. И по пушистому вёл, покуда не уразумел, что ведёт явно по человеческой ноге — колено вот, мохнатое.

Испуганно распахнув глаза, Сэхунн приподнял голову и ошалело уставился на медовую кожу. Воевода Кай тихо сопел Сэхунну в плечо, держал рукой за пояс, а ступню просунул между лодыжками Сэхунна. Сонно фыркнул по-волчьи, потёрся о плечо носом, пощекотав тонкими косицами Сэхунну грудь слева.

Сэхунн уронил голову обратно и моргнул. Он ведь точно помнил, что по нему ночью волк топтался. Помнил густой мех под ладонью. Сейчас, правда, под ладонью тоже меха хватало, но… У Сэхунна загорелись скулы, едва уразумел он, что ладонь его покоилась на жёстком бедре, укрытом густой шёрсткой. Руку он тотчас отдёрнул и сжал в кулак, будто обжёгся.