Плачь обо мне, небо (СИ)

Впрочем, решив в Германии, что больше ему чувства пребывания дома уже не испытать, Николай погорячился – в Суссдике, где проживала Анна Павловна, он на несколько часов вновь обрел недостающий душевный комфорт. Что сама двоюродная бабушка, явно тоскующая по Родине и уже давно почившим в бозе братьям и сестрам, что замок её – маленький, уютный, с портретами семьи и большим парком, так похожий на тот, что находился в Павловске: все окружало теплом, и была б на то его воля, Николай бы остался здесь еще на несколько дней, вместо того, чтобы возвращаться обратно в Скевенинген.

Пять недель тянулись вечностью, и даже когда до третьего числа, когда должна была состояться последняя, двадцать пятая по счету, ванна, осталось не так много, цесаревич уже словно бы не имел сил испытывать должной радости, предшествующей отъезду. Будто бы все, что он чувствовал каждый день, собралось в огромный ком, внезапно принявший вес мраморной глыбы, и навалилось на него разом, придавливая к земле. Безумно хотелось хоть кому-то выплеснуть это, возможно, хоть немного облегчить состояние. Рука порывалась даже набросать пару строк для Катрин (уже не в первый раз, только с таким отчаянием еще ни разу до того) – но даже обещая себе, что письмо не будет отправлено, он не мог этого сделать: словно она на расстоянии могла прочесть все, стоит только ему начать писать.

Он не желал, чтобы она тревожилась о нем. Теперь он совсем не имел прав.

Календарь, перекинутый на новый месяц, говорил, что еще немного, и её судьба будет решена.

И его собственная тоже.

В который раз смяв так и не оскверненную и черточкой бумагу, Николай позволил яростно потрескивающему огню в камине поглотить её. Если бы и чувства можно было так просто сжечь, не оставив даже пепла.

А вместе с ними – и воспоминания.

***

Российская Империя, Санкт-Петербург, год 1864, июль, 30.

Карета, покачнувшись еще раз, остановилась напротив Гостиного Двора, и Катерина, уже положившая ладонь на ручку дверцы, замешкалась, невольно вспоминая, как весной торопилась сюда, пока её не нагнал цесаревич. Как искала подарок для государыни, как после решилась на прогулку, и к чему оная привела. Как холодели её руки и замирало сердцебиение при виде крови на форменном мундире, как душа сгорала в теплых крепких объятиях, как пальцы не желали держать гладкий ствол длинного пистолета. Все было словно минуту назад – картинки вставали перед глазами слишком ярко, слишком живо, чтобы воспринять за память давно минувших дней.

– Тебе дурно, Кати?

Те же слова – другие воспоминания. Тобольская площадь, августовская прохлада, случайно не снятый платок, крики торговки и абсолютно бессознательный побег. Столкновение, выстрел и новое столкновение – но уже взглядов. И понимание, что роковым тот миг был не только для Николая, который мог быть убит: в тот момент на кровавые ошметки разлетелось её собственное сердце. И даже горячая, смешанная со слезами молитва, не сумела его залечить.

– Не изволь беспокоиться, – улыбнувшись жениху, тревожно смотрящему на нее с противоположного сиденья, Катерина покачала головой и подала знак, что готова покинуть карету.

Дмитрий тут же открыл дверцу и, выйдя, протянул невесте руку. Минута ему потребовалась на то, чтобы переговорить с кучером, и он уже вновь сопровождал Катерину, медленно идущую по направлению ко входу в торговые ряды.

Этой возможности покинуть тягучее спокойствие, царившее в Семёновском, где она ощущала себя мухой, пойманной в янтарь, Катерина радовалась словно ребенок елке. Поводом послужила близящаяся годовщина со дня бракосочетания графской четы, и несмотря на уверения Дмитрия, который уже давно решил вопрос с подарком и даже устроением самого торжества, а потому не видел необходимости невесте отдельно что-то готовить, настояла на поездке в Петербург. Аргументируя это тем, что она пока еще только в статусе невесты, а значит, официально посторонний человек, и правила приличия ей не позволяют оставаться в стороне, она полетела собираться, пока жених распоряжался о карете. Бесспорно, она бы могла и одна отправиться в Петербург (в конце концов, находясь при Дворе, она точно не искала себе компаньонку для прогулок по Невскому), но все те же правила приличия требовали иного поведения, поэтому пришлось согласиться на сопровождение.

Правда, только после того, как Дмитрий пообещал, что на некоторое время оставит её одну уже в Гостином Дворе – она не хотела, чтобы он видел, какой подарок она выберет его матери. Ей хотелось сюрприз, суть которого неизвестна даже ему.

Дмитрий же, зная, что с невестой проще согласиться, чем переспорить её, только махнул рукой, принимая её условие.

Особых идей не было – Катерина знала, что Елизавета Христофоровна, как и многие светские дамы, всегда рада пополнению гардероба, а также коллекционирует красивые флакончики духов, среди прочих драгоценных камней выделяет рубины, и испытывает трепет перед исполнением мазурок Шопена. Однако все это было несколько… обыденно. Катерине же хотелось найти нечто, достойное именно женщины, которой вскорости предназначено заменить ей мать, а потому подарок не мог быть настолько обезличенным: он должен иметь какую-то связь и с дарителем. Все эти милые вещицы наверняка вручат имениннице её многочисленные подруги и прочие гости, которые появятся на торжественном вечере (кто ж пропустит бал, когда оные в уездах так редки?). Она же должна найти нечто иное.

Дмитрий, явно не без помощи старшего графа Шувалова, заказал у самого Тонета комплект мебели для будуара матери – Елизавета Христофоровна питала нежные чувства к простоте и изяществу, которые были свойственны руке немецкого мастера, удостоившегося даже звания Поставщика Высочайшего Двора. Что придумали его младшие братья, Катерина не знала, но от них никто не будет ждать чего-то особенного – возраст позволяет обойтись милыми мелочами.

Она же… Сначала было Катерине подумалось о фортепианной фабрике Мюльбаха, тоже известной своей причастностью к созданию роялей для Императорской семьи, но даже её сбережений от службы при дворе не хватило бы для такого подарка. Тогда же примерно родилась мысль обратиться к Юргенсону для создания сборника музыкальных произведений в единственном экземпляре, который собрал бы самые дорогие сердцу графини ноты. Однако эта идея показалась недостаточно хороша, поэтому её Катерина сдвинула в самый дальний угол – если ничего лучшего ей не удастся сообразить.

Чуть позже подумалось, что можно заказать кофейный сервиз, и над этим было решено подумать особенно тщательно, если из Гостиного Двора она уйдет с пустыми руками.

Впрочем, стоило ей оказаться здесь, из головы выветрилось все, о чем стоило сейчас помнить – разум начал свою игру, которую не затевал уже несколько недель.

Неспешно прогуливаясь между рядами, изредка перебрасываясь парой коротких фраз с женихом, Катерина совершенно не замечала того, что предлагают торговцы, полностью погрузившись в картины прошлого. Только сейчас, очутившись в Петербурге, она осознала, сколь сильно ей не хватало столицы и всего, что осталось в ней. Пожалуй, она скучала даже за вечно утомлявшими её сплетнями фрейлин, без которых было невозможно представить императорский двор. Или же виной всему то, что это осталось где-то в прошлом, которому уже не стать настоящим?

Там, вдали от дворцового блеска и суеты, Катерина вдруг ясно поняла, что по возвращении монаршей четы в Царское Село будет просить у государыни отставку – чем дальше она находилась от всей этой атмосферы, пронизанной минувшим и несбыточным, тем легче ей дышалось. В первые недели – словно все муки усиливались, но после – удавка на шее слабела, и она уже могла не метаться в кошмарах ночами, а просыпаясь, даже порой улыбалась искренне, хоть и слабо.

Время действительно было лучшим лекарем.

Но стоило очутиться здесь, в такой живой и солнечной, вопреки привычному её настрою, столице, как все отринутое вновь захватило её в свой крепкий плен. И принятое ранее решение осыпалось прахом под ноги.