В тебе моя жизнь...

С этими словами Марина собиралась удалиться прочь, но Загорский неожиданно схватил ее ладонь, и она остановилась. Ее бедное сердечко бешено колотилось от страха и волнения, а также от предвкушения и надежды — вдруг князь после разлуки осознал, что он потерял и теперь… Но последующие слова Загорского заставили ее похолодеть.

— Я смиренно прошу у вас прощения за то, что, быть может, невольно дал вам надежду на нечто большее, чем дружеское расположение с моей стороны, и…

— Молчите! — прошипела ему сквозь зубы, полуобернувшись, Марина. — Ради всего святого, молчите!

Девушка вырвала свою руку из ладоней князя и спешно пошла к экипажам, стоявшим возле церкви. Невыплаканные слезы, которые она не имела права пролить в этот момент, душили ее и раздирали ей грудь острой болью. Так обмануться! Так жестоко обмануться! Нет, князь не виноват, что она, наивная и доверчивая, так слепо принимала все его вежливые знаки внимания за намеки на некое скрытое чувство. Сама себе придумала историю, сама и будет выпытываться из этой истории.

Марина обернулась к церкви и посмотрела на ярко блестевшие сусальным золотом купола церкви.

— Господи, — взмолилась она безмолвно. — Дай мне сил пережить это. Дай сил забыть его. Ибо без твоей помощи я слаба, раба твоя…

С того самого дня Марина не видела более Загорского. После венчания и необходимых вежливых визитов к родственникам молодые почти сразу же уехали из Петербурга в имение семьи графа Арсеньева, чтобы там, в сельской тиши провести первые месяцы своего супружества до начала сезона, и девушка со спокойным сердцем принялась к приготовлениям к предстоящему путешествию в Минскую губернию, где располагалась Ольховка. Она искренне и от всего сердца надеялась, что там, в ее родном имении она сможет восстановить свой душевный покой и склеить остатки своего разбитого сердца. Кроме того, там, в Ольховке, была ее любимая Гнеша, ее няня, вынянчившая ее с рождения, и Марина полагала, что добрые ласковые нянины руки вылечат ее от тоски, раздирающей душу, как исцеляли ее детские раны и порезы.

Все почти так и случилось. Вдали от петербургских знакомых и мест Марина постепенно вычеркивала из памяти случившееся. Она с головой окунулась в сельскую жизнь: помогала матери по хозяйству, навещала больных и немощных в деревне, часто прогуливалась по лесу и выезжала верхом. Она принялась с азартом обучать своих младших сестер всему тому, что получила от учителей в Смольном, и чему их недоучила их гувернантка, но отклик нашла только у младшей, Оленьки, которая с младых лет тянулась к знаниям. Старшие же сестры увлекались лишь всем поверхностно, они были истинными дочерьми своей матери и думали только о балах, хоть и сельских, но сносных, вечеринках, гаданиях и пасьянсах, моде. Им казалось дикостью и нелепицей, что Марина наотрез отказалась поехать в Петербург на сезон, когда ее спустя полгода позвала Софья Александровна. Предпочесть светский Петербург этой глуши?! Но, как ни упрашивала Анна Степановна свою непутевую дочь, как ни грозилась ее выпороть, не смогла она ее уговорить покинуть Ольховку. Пыталась даже привлечь к уговорам свою тетку в письмах, но та приняла сторону Марины («Пусть отдохнет душой, успеется еще пощеголять»… «Может статься, и ни к чему ей столичные пустозвоны. И в Минской губернии может найтись сердечная половина Марины»), и Анна Степановна в сердцах написала той не очень вежливое и степенное ответное письмо, что заморозило их сношения аж на два года, несмотря на все покаянные письма первой.

Так и шло время, день за днем, месяц за месяцем.

Несмотря на кажущееся спокойствие ее души, Марина иногда вспоминала серые глаза под русой прядью волос, и сердце ее замирало. Ей казалось, что отрава любви навсегда проникла в ее кровь и ни многочисленные губернские кавалеры, ни время не сможет ее оттуда изгнать. Иногда по ночам девушка доставала тщательно скрываемый от Анны Степановны альбом и смотрела на любимый профиль, а слезы все катились и катились по ее лицу.

Однажды девушку за этим занятием застала Агнешка, ее нянька.

— Пошто свечи жжешь ночью? Опять читаешь? — и, заметив в руках воспитанницы альбом и слезы на ее щеках, женщина со вздохом присела на край кровати. — Пошто мучаешь себя, милая? Сердце-то оно болеть не перестанет, коли сама не отпустишь боль.

— Да откуда ты знаешь? — всхлипнула Марина. — Эта боль никогда не уйдет. Уже год прошел…

— Да уж поболе твоего знаю, касатка, — нянечка взяла холодные руки девушки в свои и принялась их растирать, пытаясь отогреть нежные пальчики. Она помолчала с мгновение, а потом глухо продолжила:

— Думаешь, старая нянька не любила никогда? Думаешь, ей неизведанна боль сердечная? Все ей ведомо, няньке твоей. В пятнадцать годков яго встретила, моего Янусика. В семнадцать потеряла. Любила яго так, что сердце, казалось, выпрыгнет из груди, что свет не мил будет без няго. Родители почти сговорили нас, да нелегкая управляющего в имении сменила. Ух, и лют он был! Ух, и гонял нас, горемычных, на полевых! Барину, деду твоему покойному, услужить все старался. Полюбилась я ему, окаянному! Два года он пытался склонить меня к греху, два года я его пазбягала, как могла. Два года он гробил меня и мою семью в поле да оброком немерянным обкладывал. Все по его бумагам выходило, что недодаем мы. А через два года узнал он о сговоре нашем с Яном, нашел яму вину достойную такого наказания и забрил яго в солдаты прямо перед венчанием. Барин с барыней были в Минске, и мне молить было некого, окромя как идти на поклон к окаянному. Я готова была на все, чтобы Ян остался. Но управляющий обманул меня, и Яна увезли. Каюсь, утопиться я хотела после такого позора и горя, к речке ходила. Но вытащили меня, спасли мою душу от адовых мук. Барыня, упокой Господь ее благую душу, узнала сразу же по приезду обо всем, настояла на выгоне управляющего, а меня в дом взяла за батюшкой твоим ходить.

Нянюшка замолчала, пытаясь удержать слезы в глазах, Марина же слушала, затаив дыхание.

— Что же с ним стало, с Яном? — наконец решилась спросить она. — Ведь срок службы уже вышел, почти сорок лет прошло.

— Да кто яго знает, сердэнько мое. Сгинул, верно, где, ведь сколько войн с той поры-то было.

— А ты его забыла? — робко и неуверенно спросила Марина.

— Забыла? Бог милостив, вот и память моя уже не та, что раньше. А по первости, конечно, больно было. Ни на кого из мужиков смотреть не могла. Хотя сватались ко мне многие, я ведь недурна была да и работящая, кто такую жену не захочет? Да и барыня покойная давала приданое за мной хорошее: курей да корову да тканей несколько аршинов и другого добра. Да не полюбился никто сердечку моему, вот и осталась в доме при детках: сначала покойных братьях батюшки вашего, упокой Господь их душеньки, а потом и при вас малолетних.

Нянька замолчала. Молчала и Марина. Она по молодости своей и подумать не могла, что подобные страсти могут испытывать окружающие ее да еще и в таком возрасте, как нянин… Позволит ли ей Бог забыть то, что занозой сидело в ее сердце? Позволит ли он ей встретить того, кто будет способен затмить воспоминание о Загорском в ее памяти? Того, кто сотрет из памяти тот поцелуй в ладонь на балконе, который, словно печатью, заклеймил ее этой горькой любовью?

До сих пор многочисленные молодые соседи по имению да кавалеры на уездных балах не могли привлечь ее внимание надолго. Они казались ей какими-то пустыми и неинтересными, да и маменька зорко следила за их ухаживаниями — не дай Бог кто Марину склонит к себе. Анна Степановна была согласна только на столичного зятя, ну, на худой конец московского. А местные шляхтичи… Не та птица будет! Вот втайне от Марины и получали отказ некоторые осмелившиеся руки ее дочери просить. Ничего, ей только девятнадцать. До срока «кандидатки» [9]еще шесть лет…

Так и проходили месяцы день за днем, похожие друг на друга, как братья близнецы. Только изредка письма от любимой подруги заставляли Марину на пару часов вернуться в ту ее прежнюю жизнь, в которой она была столь наивна и, как ей казалось, до крайности глупа. Она не строила ни каких иллюзий по поводу своей дальнейшей судьбы, прекрасно зная, что ее дочерний долг выйти замуж за того, кого укажут папенька и маменька и стать хорошей супругой своему будущему суженому. Но иногда где-то внутри нее что-то восставало против этого, что-то тревожно ныло. «Как же так? Что же насчет любви? Как можно будет обещаться на всю жизнь чужому человеку? Ведь есть же она, любовь… Вон в романах…»