Меридон (др.перевод)

Тем же – и другим. Когда я встретила его в тот раз, радость жизни окутывала его, словно плащ, спадающий с плеч. А этому молодому человеку, стоящему на крыльце богатого дома, казалось, ни в чем не было радости.

37

Я выбралась из экипажа и поднялась по широкой лестнице, не сказав ни слова ни дворецкому, ни лакею. От усталости я едва не плакала, иногда мне казалось, что силы ко мне никогда не вернутся. В такие минуты, будь я маленькой мисс Сарой, леди по рождению и воспитанию, я бы залилась слезами и следующий день провела в постели, а потом и следующий, и еще один.

Но я была не господской породы, я была крепкой девчонкой-роми, и я не собиралась отдыхать. Я позволила новой горничной, чтобы она раздела меня и подоткнула мне одеяло; но потом велела ей разбудить меня в восемь, потому что я поеду кататься верхом, и не стала слушать, что она мне советовала шепотом.

Я выздоровею, если буду бороться.

Всю свою полную тяжелого труда жизнь, если я заболевала – то выздоравливала только в борьбе.

Другого пути я не знала.

Я даже не понимала, что больна и утомлена до глубины души и ни борьба, ни усилия, ни упорство не помогут мне поправиться.

Как только за горничной закрылась дверь, я тут же заснула, и в глубочайшем первом сне мне привиделся день, полный солнца, – я ехала верхом вдоль моря, и кто-то меня любил.

Внезапно я вздрогнула и проснулась.

Я услышала что-то, выбивавшееся из обычных ночных шумов. Тихие шаги мимо моей спальни, легкий шум на лестнице, а потом щелкнул хорошо смазанный замок парадной двери, и по улице поехала прочь карета. Я догадалась, что это был Перегрин.

Какое-то чутье, древнее чутье голодной роми заставило меня приподняться на локте и уставиться в мерцающую, озаренную пламенем камина, тьму комнаты. Что-то было не так.

Я откинула одеяло, встала, нетвердыми ногами прошла к двери спальни и выглянула в холл.

Внизу все было тихо. На стуле дремал лакей, но дворецкий ушел к себе. Я пожала плечами и хотела уже вернуться в комнату, злясь, что сама лишила себя отдыха из-за какой-то надуманной тревоги.

Но потом я услышала, как к крыльцу подъехал экипаж, и увидела, как лакей поспешно сорвался со стула и помчался в комнату дворецкого. Я повернулась, бесшумно ступая босыми ногами, быстро закрыла за собой дверь, нырнула в постель и закрыла глаза, притворяясь спящей. Услышала, как открылась парадная дверь, как громко простучали по мраморным полам холла высокие каблуки туфель леди Клары. Как она спросила дворецкого, хорошо ли я себя чувствую, и он тихо ответил. Я лежала неподвижно, прислушиваясь, как она прошла мимо моей спальни к себе.

Дождавшись, когда ее дверь в последний раз закроется, я услышала, как вздохнула ее горничная, проходя по коридору к черной лестнице с грязной одеждой, которую нужно было выстирать, а возможно, и выгладить за ночь, если леди Клара захочет надеть что-то из сегодняшнего завтра утром.

Теперь все легли, кроме кухонной прислуги.

Перри не отдавал слуге приказа дождаться его, для него оставили свечу в холле и загребли жар в камине, чтобы тот горел в пустой спальне всю ночь и большую часть утра. Продолжала трудиться только кухонная прислуга: следила за котлом в кухне и стирала белье леди Клары. Она отожмет его и развесит сушиться, прежде чем взберется по лестнице в свою каморку. Остальные затихли.

Я выскользнула из постели, накинула пеньюар и тихо, как кошка, прошла босиком к двери спальни. Открыла ее, послушала. Свет нигде не горел, в доме было тихо. Я осторожно ступила на ковер в коридоре и прокралась к комнате Перри. Дверь открылась бесшумно. Я замерла и прислушалась. Ни звука. Я приоткрыла дверь шире и скользнула внутрь, бережно закрыв дверь за собой.

Молча подождала. Ничего.

В камине мерцал огонь, возле кровати Перри стоял канделябр, в котором были зажжены три из пяти свечей. Я перенесла его на умывальник, чтобы света было больше, и открыла гардероб Перри.

Он был одет в сюртук цвета тутовой ягоды и зеленый жилет, когда сегодня днем я сказала ему, что доставили наши брачные контракты и документ о праве собственности. Открыв дверцу гардероба, я увидела, что сюртук висит внутри, среди двух десятков других. Я сунула руку в правый его карман, потом в левый. Вытащила сюртук из гардероба и проверила все карманы, даже потрясла его, чтобы ощутить тяжесть увесистых бумаг, если они окажутся в каком-то потайном кармане.

Ничего не было.

Документы на Широкий Дол исчезли.

Я положила сюртук на пол и ощупала его весь, ожидая шелеста толстой бумаги и бугра от пакета под пальцами.

Документов не было. Я знала, что их там не будет, но все еще цеплялась за призрак надежды. Это было глупо. Жестким, голодным уголком ума я понимала, что документ не переложили в другое место.

Я знала, что меня ограбили.

Я бросила темно-красный сюртук в угол и вынула из гардероба другой. Роскошный бальный кафтан персикового шелка, с чудесной вышивкой зеленым и золотым, с твердыми бархатными манжетами, клапанами карманов и воротником того же персикового цвета. Я сунула холодные руки во все карманы и тщательно все ощупала. Основательно потрясла кафтан, ожидая почувствовать вес документов. Потом положила кафтан на пол, не заботясь о том, что помну его, и прошлась по нему руками, ища то, что давало обладателю право владеть моей землей, право на Широкий Дол.

Ничего.

Скомкав роскошный кафтан, я отшвырнула его в угол, к первому. Вынула третий… четвертый… пятый. Я вытащила из гардероба все сюртуки и кафтаны и все их обыскала, словно могла найти документы на Широкий Дол, небрежно сунутые в какой-то карман.

Искала так, словно оставалась надежда. Но надежды не было.

Однако у меня было чувство, что я в долгу перед Перри, перед леди Кларой, перед самой собой, маленькой госпожой, мисс Сарой Лейси – я должна была верить, что жизнь господ отличается от жизни отбросов. Я хотела верить, что Перри – не пьяница и не лжец, не игрок и не вор.

Поэтому я тщательно обыскала всю его одежду, словно думала найти что-то, кроме разочарования и огорчения в этих обшитых ровными стежками пустых карманах.

Ничего.

Я принялась за комод. Сверху лежали тонкие льняные сорочки Перри. Я вытащила их все, перетрясла, расправила аккуратно заглаженные складки, ожидая – не выпадут ли из них документы. Я бросала их себе за спину на стул, одну за другой, пока ящик не опустел, а на полу и на стуле не вырос сугроб из мятых сорочек. Тогда я выдвинула ящик и выбросила муслиновый мешочек с сухими семенами лаванды, вынула ароматную бумагу, устилавшую ящик, и прошлась пальцами по его обратной стороне, на случай, если Перри решил спрятать документы на мою землю. На случай, если он так высоко их ценил, что хотел уберечь и убрать туда, откуда никто их не украдет.

Но я знала, что они уже украдены. И знала имя вора.

Я все-таки обыскала все ящики комода, а потом пошла к умывальнику и сбросила бритвенные принадлежности Перри и душистое мыло. Его туалетную воду и мягкую муслиновую тряпочку, которой он протирал лицо. Я бросила все на пол, чтобы вытащить ящик и посмотреть, не там ли спрятаны документы.

Ничего.

Я подошла к бюро Перри, стоявшему возле окна. Оно было завалено бумагами, всяческой писаниной. Я вытаскивала один ящик за другим и вываливала их содержимое на кровать. Картонные визитки, клочки бумаги, оторванные от обеденных меню, листки из записных книжек, бумага с тиснеными буквами – изрядная гора бумаг, и все они были записями о карточных долгах, нацарапанными пьяной рукой Перри.

Десятки, сотни, тысячи.

Я перенесла канделябр на прикроватный столик и зажгла еще две свечи, чтобы лучше видеть, а потом, разгладив бумаги, собрала их в кучу и села среди них, в изголовье кровати. Я придвинула свечи поближе и подняла первый листок поближе к глазам, чтобы прочесть.

Я тщательно разбирала слова, шепотом произнося их: «Десять гиней Джорджу Кейтерхему».