Поцелуйте невесту, милорд!

Стюарт, не впервые подумала Эмма, иногда слишком буквально понимал свое пастырское призвание.

Но теперь это не имело какого-либо значения. Джеймс уезжает, и Эмма не могла не радоваться тому, что с такой легкостью от него отделалась. Ведь Джеймс, когда хотел, мог доставить массу неприятностей… уж ей ли не знать! Признаться, она была уверена, когда прощалась, что Джеймс не даст ей выйти из катафалка и заставит вернуться вместе с ним в Лондон, чего он вроде бы и добивался.

А лорд Денем всегда получал то, что хотел.

Однако Джеймс позволил ей уйти. Эмма предположила, что леди Денем пригласила ее исключительно из вежливости. Вряд ли Джеймс и вправду хочет, чтобы Эмма к ним переехала. Какой мужчина станет терпеть под своей крышей нищую вдову не в меру набожного кузена? Особенно если Пенелопе удалось сломить его предубеждение к браку. Эмма совсем забыла спросить у Джеймса, не женился ли он, случайно. Не то чтобы ее это особенно интересовало. Просто жена — а тем более Пенелопа — едва ли станет мириться с присутствием в своем доме бедной родственницы.

Совершенно очевидно, что Джеймс — женатый или все еще холостой — испытал огромное облегчение, когда она отклонила приглашение его матери.

Это было единственным объяснением того, что он так легко сдался. Джеймс был самым целеустремленным человеком из всех, кого она когда-либо знала. Реши он твердо увезти ее в Лондон, от Эммы потребовалось бы немало усилий, чтобы остаться там, где она сейчас находилась — у классной доски с куском мела в руке. Нет, будь у Джеймса такое намерение, сейчас она вполне могла бы оказаться на пути в Лондон.

Так что, как ни крути, Джеймс на самом деле не хочет, чтобы она жила в его доме, что можно считать очередной удачей, хотя Эмма была готова с ним бороться, каким бы благородным и убедительным он ни казался. И как бы далеко ей ни пришлось зайти при этом. Она не оставит своих учеников. У многих из них никого нет, кроме нее… И видит Бог, они единственное, что у нее осталось. Бросить их? И Уну? Эмма даже не решилась оставить собаку одну в доме, а отвезла к Мак-Юэнам, заставив Мерфи заехать к ним по пути.

Нет, она остается, а Джеймс пусть уезжает. Какое счастье, что он уезжает, а она остается, ничуть не пострадав от его визита!

Ну, почти не пострадав. Эмма не могла не вспоминать с некоторым смущением сцену в катафалке, когда Джеймс свалился с сиденья и оказался на полу, обхватив ее руками. Буря ощущений, которую она испытала при этом, была столь неожиданной, что ей оставалось только рассмеяться. А Джеймс выглядел таким раздосадованным, что рассмешил ее еще больше.

Но что еще она могла сделать? Прошло столько времени — шесть долгих месяцев, — с тех пор как она в последний раз находилась в объятиях мужчины и чувствовала его тепло. И что самое удивительное, это был Джеймс! Человек, которого Эмма ненавидела более, чем любого другого, и тем не менее она до сих пор ощущала отголоски желания…

Как это может быть, она не представляла. Объятия Джеймса были совсем не похожи на объятия Стюарта. На какое-то мгновение, когда Джеймс только свалился на пол, Эмма даже встревожилась, что он ее раздавит. Джеймс, видимо, тоже это понял и сразу ослабил хватку… Но почему-то не спешил убрать руки. Неужели его так же, как и ее, поразили ощущения, вызванные этими невольными объятиями?

И пахнет он не так, как Стюарт. От Стюарта всегда пахло кедром, возможно, из-за ящика, где Эмма хранила его жилеты. У Джеймса был совсем другой запах. От него пахло… домом.

Эмма сама не знала, откуда взялась эта мысль. От Джеймса Марбери пахло Лондоном: хорошим мылом для бритья, свежими апельсинами, дорогим трубочным табаком — вещами, которые редко встречались на острове и казались теперь такими далекими.

Все-таки хорошо, решила Эмма, как только Джеймс разомкнул объятия, что он возвращается в Лондон. Просто прекрасно. Ни один мужчина, а тем более человек, предавший кого-то, как Джеймс Марбери предал ее, не имеет права так хорошо пахнуть. Такие вот пустяки — запахи — творят странные вещи с женщинами. Даже со вдовами.

— Миз Честертон! — Тонкий голосок, за которым ее решительно рванули за юбку, вернул Эмму к действительности. Посмотрев вниз, она увидела маленькую Флору Макей, которая стояла перед ней, прижимая к груди свою грифельную доску.

— Почему ты встала с места, Флора? — спросила Эмма. — Ты должна решать задачку.

— Да, миз Честертон, — отозвалась Флора, понизив голос до шепота. — Но я подумала, вам нужно знать, что ответ, который вы написали на доске, не правильный.

Эмма подняла виноватый взгляд на большую грифельную доску, которую Сэмюэль Мерфи, слывший мастером на все руки, повесил по ее просьбе на выкрашенную белой краской плавно изгибавшуюся стену маяка. Из-за сумятицы, связанной с графом Денемом, она допустила небрежность, о чем свидетельствовало число, которое она только что написала.

— О Боже, — сказала она. — Ты не могла бы исправить ошибку, Флора?

Малышка кивнула, взяла мел из руки Эммы и подошла к доске. Глядя на нее, женщина ощутила знакомую вспышку вины. Увы, из нее получилась не очень-то хорошая учительница. Скорее даже плохая.

Но одно из двух: либо на острове будет ее школа, либо никакой. Никто больше не пожелал взвалить на себя эту обязанность, после того как прошлой осенью школьный учитель вместе со многими другими пал жертвой тифа.

И все же, вынуждена была признать Эмма, дети, особенно смышленые, заслуживают лучшего. Им нужен настоящий учитель, а не бедная вдова викария, который преподавал бы им французский, естествознание, историю и географию. И настоящие столы, а не длинные деревянные скамьи, где они неизбежно сталкиваются локтями, когда, склонившись над грифельными досками, решают задачки, И настоящая школа, а не холодное сырое помещение в основании маяка с дровяной печкой, поддерживать огонь в которой сущее наказание. Бросив взгляд на печь, Эмма убедилась, что пламя опять погасло.

В любом случае от печки было мало проку. Даже если она топилась, то давала мало тепла и нещадно дымила. Жаль, что Эмма потеряла голову и не додумалась спросить графа, не может ли он пожертвовать небольшую сумму на новую печь…

Хотя, принимая во внимание случившееся между ними, маловероятно, что Джеймс склонен, как прежде, поддерживать ее благотворительные начинания. И едва ли она имеет право упрекать его в этом.

И потом, следует признать, что Джеймс совершил добрый поступок. В конце концов, разве он не пустился в такую даль исключительно для того, чтобы пригласить ее жить вместе с его матерью? Конечно, у него могли быть и личные мотивы — Эмма полагала, что он сделал это, чтобы заглушить чувство вины перед Стюартом за их последнюю безобразную ссору, — но все равно это было очень мило с его стороны.

К тому же даже если бы Эмма не была занята в школе, могла ли она принять предложение леди Денем? Ни в коем случае. Из-за завещания О’Мэлли Даже представить себе страшно, что она переберется в Лондон и все откроется! Она станет всеобщим посмешищем.

— Джон, — сказала Эмма, бросив последний взгляд в окно, чтобы удостовериться, что Джеймс благополучно отбыл, — ты не поможешь мне с печкой, а? Похоже, она опять погасла.

Мальчик, все еще угловатый, после того как прошлым летом неожиданно подрос на целых пять дюймов, с готовностью вскочил.

— Да, миз Честертон, — сказал он и, отложив свою грифельную доску, поспешил в заднюю часть комнаты, чтобы заняться привередливой печью.

Просто позор, подумала Эмма, наблюдая за ним, что у его семьи нет денег, чтобы послать мальчика в школу. Джон все схватывал на лету, и по прошествии полугода не оставалось ничего, чему Эмма могла бы его научить.

Да, с сожалением подумала она, надо было спросить у графа, не может ли он выделить стипендию имени Стюарта, чтобы мальчики, преуспевшие в учебе, могли поступить в колледж. Маловероятно, конечно, что граф придет в восторг от этой идеи. «Пусть сами прокладывают себе путь, — так и слышала она его голос. — Если им действительно нужно образование, они найдут способ заплатить за него».