Синьора да Винчи

Было Пасхальное воскресенье, и все винчианцы отправились в церковь. Известие об отцовстве новорожденного Леонардо распространилось со скоростью пожара. Односельчане набросились на эту новость, словно голодная собачья свора, треплющая хромоногого зайца. Пьеро да Винчи выглядел в их глазах преуспевающим молодым человеком, стяжавшим нашему городку только добрую славу. Его несчастная юная супруга, «весьма состоятельная и добродетельная особа», вынуждена была сносить поругание их свежеиспеченного брака от этого новоявленного бастарда, принесенного к ним в дом. Я, разумеется, выступала коварной соблазнительницей, гнусной шлюхой, своими грехами угрожающей благополучию всех честнейших винчианских семейств.

Все эти сплетни я выпытала у Магдалены, вернувшейся с праздничной мессы, невзирая на папенькины протесты: он не хотел подвергать меня еще большим мучениям. Но я вознамерилась выведать все до последнего словечка, наверное надеясь тем самым построже наказать себя, ведь в случившемся непоправимом несчастье мне следовало винить только саму себя.

В тот же день к вечеру моего сына окрестили в церкви в семейном кругу, в который я не имела доступа. Мне выпала единственная спасительная благодать: мальчика нарекли Леонардо — Леонардо де Пьеро да Винчи. Прознав об этом, я снова ударилась в слезы, догадавшись, что в этом была заслуга Пьеро. Хотя бы одно великодушное деяние ему удалось довести до конца, учитывая, что никто в его родне раньше не носил это имя. Стоя у купели, отец и дед Пьеро, должно быть, кипели от злости. Я только гадала, что такое снизошло на Пьеро — чувство вины? Или благородства? Остатки былой любви ко мне?

Впрочем, это было очень скудное утешение. Все последующие дни я провела так, словно меня поглотил черный омут тоски. Я почти постоянно спала, а если ела, то все исторгала обратно. У меня нещадно болели груди, молоко стекало по ним, подобно слезам, пятная ночные рубашки и постельное белье. Магдалена обеспокоенно квохтала у моей кровати, уговаривая меня встать и немного встряхнуться. Папенька тоже частенько навещал меня в моей спальне. Вид у него был побитый и беспомощный, за три дня он постарел лет на десять. Бывали моменты, когда я, лежа на постели, увещевала свое сердце перестать биться или воображала с чрезвычайной дотошностью, как одеваюсь, иду среди холмов к тому месту, где мы с Пьеро зачали Леонардо, вхожу в воды реки и утопаю в ней.

Я беспрестанно горевала о себе, но однажды утром суетливый возглас Магдалены вывел меня из обычного помраченного забытья:

— Катерина! Очнись! К тебе гости!

Гости? Кому понадобилось навещать меня?

— Хватит лежать! Умывайся, живее! — Она принесла плошку воды и щетку, которой обычно расчесывала мои спутанные волосы. — От тебя дурно пахнет. Нет, так не годится…

— Кто там, тетя? — все еще спросонья пытала ее я.

— Его брат, брат!

— Его брат? — непонимающе переспросила я.

Но прежде чем я успела сообразить, что к чему, на пороге спальни возник Франческо да Винчи. Он комкал в руках свой берет, а позади застыл папенька с до того ошеломленным видом, что я совсем потерялась в догадках.

Франческо отчего-то сильно тревожился, словно конь, углядевший под копытами змею. Он робко вошел и отвесил мне легкий поклон. Я приподнялась на постели. Магдалена, подхватив плошку с водой, деликатно взяла папеньку за локоть и увела его прочь. Только когда их шаги на лестнице стихли, Франческо заговорил.

— Катерина… — обратился он ко мне, но тут же снова смолк.

Я глядела на него, словно пораженная немотой.

— Катерина, прости, что все так получилось…

— Тебе-то к чему просить прощения? — Я удивилась, что ко мне вернулся голос, но еще больше тому, насколько горько он прозвучал.

— Просто ужасно, что они забрали у тебя сына. Но еще ужаснее… — На этих навевающих жуть словах Франческо опять споткнулся.

— Что еще ужаснее, Франческо? Говори!

— Ребенок не хочет сосать. Он не берет грудь.

— Кто его кормилица? — Я немедленно откинула одеяло и спустила ноги на пол.

— Анджелина Лукази. Она добрая женщина, она очень старается покормить младенца, но он…

— Леонардо! — свирепо прошипела я. — Зови его по имени!

Франческо чуть не плакал. Он потер лоб, сжал руками виски.

— Леонардо мучается, он голоден. Если он не поест…

— А что предпринимает его отец? — выкрикнула я.

Я встала, но ослабевшие ноги меня не держали. Франческо вовремя подоспел и снова усадил меня на постель. Я намертво вцепилась пальцами в его руку. По лицу Франческо и в самом деле потекли слезы.

— Пьеро ничего не предпринимает. Он говорит, что как только Леонардо сильно оголодает, то сразу возьмет сосок. И скоро отъестся, как поросенок. Но что, если нет? Катерина, сделай же что-нибудь!

Я только разинула рот — и от нелепости сказанного, и от ненависти, и от крайнего замешательства.

— Я-то что могу сделать? — заорала я на Франческо, молотя кулаками в его грудь.

Он стоически переносил тумаки, считая, видимо, что заслужил и худшее наказание.

— Тебе надо пойти со мной. К нам домой, прямо сейчас, и предложить стать кормилицей Леонардо.

Предложение было сколь неожиданным, столь и невообразимым, но в высшей степени благоразумным. На мгновение я живо представила себе, как стою перед родными Пьеро, сгорая от стыда за то, что униженно пришла к ним на поклон. Но видение тут же исчезло — нельзя было терять ни минуты.

— Выйди, — приказала я Франческо. — Мне нужно одеться. Подожди меня внизу и пришли сюда папеньку и тетю.

Франческо немедленно просветлел, и мне подумалось, что в их более чем презренном семействе нашелся хотя бы один порядочный человек.

Мы оба шли к дому да Винчи не без внутреннего трепета. Его родня вполне могла выдворить меня вон, а мои требования обернуть бредом сумасшедшей. Но их младший сын должен был и дальше жить с ними и терпеть их насмешки. Может, они даже сочли бы его изменником, презренным трусом и двурушником…

Франческо отодвинул щеколду калитки, и через черный ход мы проникли во двор, который я когда-то обозревала из-за ограды, сидя на суку оливы. Сейчас он был еще менее оживленным, чем в тот памятный летний вечер почти годичной давности. Над кучей навоза роились несметные полчища мух, но их неправдоподобно громкое жужжание все равно перекрывали крики Леонардо. Он истошно надрывался где-то в доме, совсем как в церкви во время крещения. Я со смятением отметила про себя, что его голосок очень ослабел и теперь больше походил на кашель. Мой корсаж спереди весь промок, и я закусила губу, чтобы самой не заплакать.

— Поспешим, — предложила я Франческо.

Он взял меня за руку и ускорил шаг.

Я понимала, что разрыдаться перед хозяином дома для меня недопустимо, но и выставить себя слишком грубой тоже не годилось: это наверняка рассердило бы его. Как же мне вести себя перед ними, что сказать? Мне миновало в ту пору всего пятнадцать лет, и, помимо любви к сыну, у меня не имелось иного советчика.

Франческо отступил, пропуская меня к входу в обеденный зал. Я застыла в дверном проеме, прижав руки к груди. Несмотря на то что я уже не раз рисовала в своем воображении эту картину, мое появление ошеломило их ничуть не меньше, чем меня саму.

Пьеро с молодой женой сидели рядышком. Альбиера оказалась девушкой примерно моих лет, с вытянутым, узким лицом и весьма худосочной. Отец Пьеро, Антонио, возглавлял один край длинного полированного стола, а его супруга Лючия — другой. Престарелый дед Пьеро сидел рядом с пустым сиденьем, без сомнения предназначенным для Франческо. Старик неприязненно уставился на меня.

Несмотря на серьезность момента, мое внимание отвлекло гораздо более важное для меня обстоятельство: плач Леонардо раздавался теперь поблизости, в комнате наверху. Мне нужно было как-то обратиться к Пьеро и его отцу, но, едва я раскрывала рот, как новый приступ оглушительно-надсадного визга мешал мне осуществить задуманное.

Антонио вскинул подбородок, и его супруга вместе с невесткой без лишних слов покорно отодвинули стулья и встали. Но я желала, чтобы они посмотрели и послушали, что здесь произойдет. Они обе были женщинами, как и я, и должны были понять, что за необходимость заставила меня посягнуть на их покой в их собственном доме. Антонио жестом уже выпроваживал их вон из залы, но я твердо решила высказать все, что считала нужным, до их ухода.