Чаша любви

— Где твоя лошадь?

— Привязана позади дома. Где работают каменотёсы.

— Она начнет беспокоиться.

— Ещё нескоро. И это не лошадь, Кьюби, а лошади.

Джереми поймал блеск в её карих глазах, когда она обернулась. Кьюби нашла стул и села.

— Хорошо. Я тебя выслушаю. Но разве мы об этом уже не говорили?

Джереми уселся на кровать и с деланной безмятежностью покачал ногой в отполированном сапоге с недавними капельками грязи.

— Я приехал за тобой. Чтобы забрать тебя. У меня достаточно денег для жизни. Шахта, которую мы открыли, приносит хорошую прибыль и сделает меня вполне независимым. Сегодня я возвращаюсь в свой полк в Брюссель. Если ты уедешь со мной, мы доскачем до Лонсестона и остановимся в «Белом олене».

— Уеду с тобой? Джереми, мне очень, очень жаль. Я так часто пыталась тебе объяснить...

— Да, но Валентин только что...

— И до того. Я пыталась объяснить...

Джереми взял её руку и перевернул ладонью вверх. Её рука лежала, как не до конца прирученный зверек, который в любую секунду может сорваться с места.

— Я хочу на тебе жениться. Хочу... чтобы ты стала частью меня, чтобы мы оба стали частью друг друга... Я хотел бы обладать твоим телом, а также душой и сердцем. Кьюби, я хочу увезти тебя в мир и жить с тобой до конца дней, и испытать в твоём обществе всё, что этот мир предложит — говорить с тобой, слушать тебя, вместе с тобой встречать опасности и радости... огорчения и удовольствия... веселье юности, и трудности, и счастье...

Он умолк, потому что иссяк запас слов, чтобы сломить её оборону. Кьюби сидела, опустив голову, но слушала.

— Я мог бы жениться на ком-нибудь ещё, — сказал Джереми. — Ты тоже могла бы. Но для нас обоих это будет жизнь наполовину, мы не будем дышать глубоко, никогда не почувствуем то, что могли бы, не ощутим полный вкус жизни...

— Почему ты так уверен, что ко мне это относится в той же степени, что и к тебе?

— Потому что всё это — во мне, — сказал он, погладив её ладонь. — Поедем со мной. Как я сказал, мы заночуем в Лонсестоне — как кузены, или как пожелаешь, чтобы поездка выглядела благопристойной. Завтра мы сядем на дилижанс в Лондон, там поженимся и поплывём прямо в Брюссель. Это будет нелегкое и довольно некомфортное путешествие, в отличие от жизни здесь — лёгкой, удобной и безопасной, но я сделаю что угодно, чтобы принести тебе радость и счастье. Любимая, ты поедешь со мной?

В лёгких, комфортных и безопасных глубинах дома снова залаял спаниель. Кьюби сидела в лёгком и безопасном комфорте своей спальни, а молодой военный в красном мундире гладил её руку. Кьюби заняла эту комнату только после строительства нового крыла замка, но мебель помнила с детства.

Она сидела на зелёном бархатном стуле, на котором сидела пятнадцать лет назад, когда горничная натягивала на неё первые в жизни охотничьи сапоги. Под зеркалом в выцветшей золочёной оправе над камином лежали мелкие сувениры — программа бала, отцовская булавка для галстука, букетик розмарина с пикника, рисунок пастелью, который сделала для неё Клеменс. Корзинка с вышиванием и торчащими из-под крышки отрезами шёлка лежала на другом стуле, а перед ним — домашние туфли и пара детских перчаток. Балдахин над кроватью был из тяжёлой жёлтой парчи, шторы на окнах — из той же ткани, но выцвели от солнца. Её комната. Место для уединения. И в неё вторгся грозный молодой военный.

— Ты поедешь? — повторил он.

Даже если бы она его любила, а она не любила, это предложение выглядело совершенно неразумным, почти неприличным. Как бы помягче от него избавиться, снова разочаровать и показать тщетность надежд, чтобы он тихо ушёл, оставил её в покое и ушёл, но не слишком задетый, и вернулся в свой полк, где наслаждался бы жизнью без неё? Какая жалость, ведь при других обстоятельствах он стал бы лучшим мужем, чем Валентин, а она стала бы ему лучшей женой. Какая жалость, что она не такая, как он себе вообразил. Никогда такой не была и вряд ли будет.

Он воображал её нежной, покладистой и доброй, но она холодная, твёрдая и злая. Семья значит для неё куда больше, чем страдающий от любви юноша. Куда больше. Джон, Огастес, Клеменс и мальчики, и матушка, и огромный величественный замок, и чудесные виды, и благородные леса, и пологие утёсы, и вечно изменчивое, но не меняющееся море. Она — Тревэнион из Каэрхейса, и этим всё сказано. И этого достаточно. Более чем.

В первый раз за несколько минут Кьюби посмотрела на него, а он по-прежнему не сводил с неё взгляда. И что-то в ней шевельнулось, закралось в глубины души и пробудилось к жизни. Конечно, это чувство и раньше некоторым образом присутствовало, но до сих пор не вырывалось наружу. И сейчас не должно. И вдруг, как будто почуяв всю опасность, в ней завопили осторожность, расчётливость и здравый смысл. Она поднесла другую руку к губам.

— Ты поедешь? — ещё раз повторил Джереми.

— Да, — ответила она.

Глава десятая

Письмо от младшего лейтенанта Джереми Полдарка. Грейвзенд, 19 января 1815 года.

Дорогие родители!

Пишу вам вкратце и в спешке — немного запоздало, но как обещал. Вот мои новости. Кьюби согласилась уехать со мной, и в прошлый вторник, семнадцатого, мы поженились по специальному разрешению в церкви Святого Климента на Стрэнде. По правилам мне следовало получить разрешение командира, но это означало бы, что мы поженились бы только в Брюсселе, и я решил, что так не годится.

Мы дожидаемся подходящего корабля, нас обещали забрать завтра с полуденным отливом. Я на неделю запоздаю с возвращением из отпуска, но теперь это уже не важно. Теперь мне вообще на всё плевать. Я счастливейший человек в мире!

Не знаю, как отблагодарить вас обоих за всю помощь, терпение и советы за долгий период моих мучений. Но, по милости Божьей, когда я приехал к Кьюби, не понабилось прилагать особых усилий, по крайней мере, определённого сорта, которые противны моей натуре. Я высказал ей свои глубоко прочувствованные аргументы, и потом... и потом передо мной как будто рухнули стены Иерихона! Мы поспешно сбежали, она не видела никого из родных, но оставила письмо с объяснениями. Мы заночевали в Бодмине и сели на почтовую карету до Лонсестона. В Лондон мы прибыли вечером в понедельник. Надеюсь, Колли и Мальву доставили вам в целости и сохранности, я дал конюху дополнительную гинею, чтобы он обращался с ними ласково и не гнал слишком сильно. Вы же знаете, каковы эти конюхи.

Кьюби покинула Каэрхейс лишь с двумя седельными сумками, так что в Лондоне, дожидаясь разрешения на брак, мы прошлись по магазинам, чтобы приодеть её подходящим для жены молодого офицера образом. Должен сказать, что она тщательно следила за потраченными суммами и не купила ничего неподобающе роскошного. Не знаю, какая из неё получится хозяйка, но складывается впечатление, что долгов мне делать не придётся. Возможно, пример брата стоит у неё перед глазами.

Дорогие родители, нет человека счастливее меня! Но я крайне сожалею, что свадьбу пришлось устроить вот так, после бегства, и у меня не было возможности привезти Кьюби к вам и получить благословение. Как я рад, что она хотя бы приехала на приём к Джеффри Чарльзу и вы познакомились.

Вместо приятных приготовлений к свадьбе сына, поводу для радости, произошло это тайное бегство. Я лишь могу надеяться и верить, что мы всё уладим, когда я приеду в следующий отпуск или выйду в отставку. И думаю, что свадьба явно приблизила отставку.

Предполагаю, что вы вряд ли получите какие-нибудь известия от Тревэнионов. Кьюби рассказала им всё, что необходимо, и если они будут наводить справки, прошу, скажите всё, что знаете. Она напишет Клеменс. Сейчас, когда мы сидим вместе за столом, к оконному стеклу липнут снежинки, и надеюсь, завтра снег прекратится, иначе плавание будет совсем малоприятным. Расскажите обо всем Клоуэнс и Стивену, конечно же, и напишите Джеффри Чарльзу.