Охотник на ведьм (ЛП)

Она была ведьмой и по его милости чуть не вышла на волю, чтобы продолжать причинять зло ни в чем неповинным людям. Александр спрашивал, допытывался, пытался узнать и понять, в каком месте он совершил ошибку, но Скоби, качая головой, назвал его безнадежным и отстранил от занятий. Когда Александр уже собрался уходить, пришел запрос о помощи из далекой деревенской церквушки. Скоби бросил его на пол. Ему это дело показалось мелким.

Выждав, пока он отвернется, Александр подобрал несчастную записку. Он сам отзовется на их просьбу. Скоби узнает об этом только после того, как Александр отыщет ведьму и докажет, на что он способен. На сей раз он не допустит ошибки. На сей раз виновной не уйти от расплаты.

Он открыл один из трактатов и погрузился в чтение.

Обвинить в колдовстве было легко. Основанием для такого обвинения могла послужить дурная репутация, и этого было достаточно. Гораздо труднее было доказать соглашение с Дьяволом, ведь его свидетелями были только сама ведьма и Сатана.

Основы науки о колдовстве заложила «Демонология», сочинение покойного короля Якова, написанное более шестидесяти лет тому назад, еще до войн, до того, как Шотландия, а с нею и весь остров, превратилась в сплошное поле боя, а ее жители попали под перекрестный огонь сражающихся сторон.

Война началась и со временем закончилась, но ведьмы остались.

В колеблющемся свете свечи буквы поползли по странице. Он моргнул, протер глаза и уставился на свое отражение в оконном стекле.

Перед глазами возникло лицо Маргрет. Как она умоляла его не выдавать ее тайну. Он уступил, но кто прислушался к нему, когда он умолял ведьму сохранить жизнь его матери?

Никто.

Маргрет заявила, что ее мать сумасшедшая, но разве безумие не может быть признаком одержимости Дьяволом?

В первые дни после смерти матери им завладела такая боль, такие горечь и раскаяние, что Александр заподозрил, не обезумел ли он, не стал ли он сам одержим Дьяволом. Он изводил себя и родных вопросом, все ли было сделано для того, чтобы спасти ее; в конце концов, узы, которые связывали его с отцом и братом, распались, и он ушел. Да и к чему младшему сыну оставаться в семье? Какое-то время он дрался на стороне молодого короля Карла, пока тот не потерпел поражение, а затем поступил в Абердинский университет, где изучал законы, по которым колдовство считалось преступлением.

Потом он услышал о Джеймсе Скоби.

Александр взял в руки шило и повертел его в пальцах, набираясь решимости сделать то, что должно быть сделано. Нельзя отступать на середине пути, теперь, когда у него есть цель, когда его гонит вперед надежда спасти хотя бы одного человека от того, что пережила его мать, от горя, которое пережил он сам. Одна промашка — и, если не быть начеку, он проиграет. Опять.

Отложив шило, он придвинул огарок свечи поближе и обратил взор на следующую главу трактата. «Ведьма делает марионетку, символизирующую ее жертву, и втыкает в нее булавки, отчего у жертвы в том же самом месте развивается недуг, порою смертельный».

Марионетку… или куклу. Вроде той, что была у матери Маргрет.

Он заложил страницу закладкой и закрыл книгу.

Возможно, она всего лишь несчастная обезумевшая женщина, но не исключено, что ее безумие — признак чего-то более зловещего.

Письмо из прихода Маргрет. Надо бы взглянуть на него.

***

— Покажите мне рекомендательное письмо Маргрет Рейд, — отрывисто попросил он Диксона, спустившись наутро вниз, и тот закивал, словно эта просьба подтвердила его давние подозрения.

— Вы полагаете, что… — Священник осекся при виде каменного выражения на лице Александра. — Разумеется. Оно в церкви, в приходской книге.

В полном молчании они дошли до церкви, где Диксон достал приходскую книгу, нашел между страницами сложенный лист бумаги и протянул ему.

Александр развернул письмо — медленно, словно внутри содержались секреты, которые он не хотел узнавать.

Сим письмом доношу до вашего сведения, что вдова Маргрет Рейд, состоявшая в моем приходе в Глазго, зарекомендовала себя честной, благочестивой и добронравной женщиной. Она исправно посещала службы и выплачивала взносы. Муж ее также состоял в моем приходе и до самой своей смерти был достойным его членом. Ее отец скончался три года назад. Из родственников у нее остался только кузен. Препоручаю ее вашим и Божьим заботам и прошу взять на себя духовное руководство над нею.

Он взглянул на подпись.

— Вы знакомы с ним лично?

Диксон покачал головой.

— Генеральная ассамблея давно не собиралась… — Он не закончил фразу.

Как и многое другое, ежегодные собрания священнослужителей пали жертвой затяжной войны.

Александр перевернул листок. Пусто. Никаких сведений о ее муже — ни о его социальном статусе, ни о причине смерти. Словно он был невидимкой.

И ни слова о ее матери. Почему здесь сказано только об отце и кузене?

Он перечитал письмо и, неожиданно осознав, что выучил его наизусть, резким жестом вернул священнику.

— Толку от него чуть.

— Да? — Диксон заметно расстроился. — К нам нечасто забредают чужаки.

— Он упоминает ее отца, кузена, но не… — Александр не хотел предавать ее. Без доказательств — нет. — Но молчит о других членах семьи. Я напишу в Глазго и попрошу рассказать о ней поподробнее.

Диксон вздохнул.

— Он ответит только в том случае, если письмо придет от меня. Скажите, что вы хотите узнать, и я свяжусь с ним сам.

— Сегодня до полудня меня не будет. — Прежде чем допрашивать Бесси Уилсон, не лишне потолковать с Маргрет Рейд. — А вы пока оповестите старост о собрании.

Диксон кивнул.

— Мы соберемся завтра.

***

Во вторник, словно в противовес тому, что произошло накануне, мать Маргрет совершенно успокоилась, а к среде наладилась и погода — перестало лить, выглянуло солнце, на улице потеплело, создавая иллюзию, что все снова хорошо.

Мать оправилась настолько, что помогла ей со стряпней. Отправив в печку первую партию хлеба, Маргрет закрыла глаза и вдохнула кисловатый аромат поднимающейся опары…

Она вновь маленькая девочка, мнет ладошками шарик теста, который дала ей мать, чтобы потренироваться. Вот шарик превратился в лепешку, и перед тем, как отправить ее выпекаться, она легонько прижимает тесто рукой, оставляя сверху отпечаток растопыренной ладони, а когда лепешка, горячая и хрустящая, появляется из печи, Маргрет смазывает ее маслом и с наслаждением вкушает свой первый хлеб.

— А помнишь… — начала было она, но, взглянув на мать, осеклась. У нее почти не осталось воспоминаний.

Мать дотянулась до ее головы и погладила по волосам.

— Я люблю тебя, кроха.

Кроха. Ее детское прозвище, ласковое обращение из прошлого, когда мать заботилась о дочери, а не наоборот.

И всего на секунду, но Маргрет увидела, как в обращенных на нее глазах матери промелькнула тень ее прежней.

Аромат свежевыпеченного хлеба внезапно стал жестоким напоминанием о том, что она давно не ребенок, а ее мать — больше не мать.

И вдруг — топот лошадиных копыт, а затем настойчивый стук в дверь.

Мать испуганно вскинула голову. Отряхнув белые от муки руки, Маргрет обняла ее.

— Ш-ш. Бояться нечего.

Ложь, которой впору дурачить младенцев.

Она заглянула в зазор между ставнями. Возле коттеджа стояла черная, как полночь, лошадь Александра Кинкейда, а на крыльце — ее хозяин.

Она огляделась, проверяя, не нужно ли что-то спрятать.

Он снова заколошматил в дверь. Мать тихонько завыла, лицо ее сморщилось, как у оставленного в темноте ребенка.

— Одну минуту! — крикнула Маргрет и склонилась над нею. — Все хорошо. Это всего лишь тот добрый человек, который помог нам в ту ночь, помнишь?

Помнишь… Мать порой забывала, как ее зовут. Если она и вспомнит Александра Кинкейда, то только в образе Дьявола.