Грешные намерения

Сайленс удивилась. Какой секрет хотела скрыть Темперанс не только от братьев, но и от сестры?

— Ладно.

Темперанс положила нож и, придвинувшись поближе, прошептала:

— Я познакомилась с одним человеком, который представит меня самым влиятельным и богатым людям в Лондоне. Я собираюсь найти для приюта нового попечителя.

— Кого же? — свела брови Сайленс.

Их семья жила скромно. Отец был пивоваром, а после его смерти Конкорд продолжал семейное дело. Отец глубоко верил в образование и постарался, чтобы все ее братья изучили религию, философию, греческий язык и латынь. Их можно было бы назвать интеллектуалами, но это не освобождало их от обязанности зарабатывать себе на жизнь. Люди, о которых говорила Темперанс, были совсем другого калибра.

— И кто же этот могущественный друг? — Сайленс заметила, что в этот момент в глазах сестры что-то промелькнуло. Темперанс была чудесным человеком, вероятно, поэтому и страшной лгуньей.

— Темперанс, скажи мне.

Сестра с вызовом вздернула подбородок.

— Его зовут лорд Кэр.

Сайленс нахмурилась.

— Аристократ? Как ты сумела найти аристократа?

— По правде говоря, это он нашел меня. — Темперанс сжала губы, не отрывая глаз от все растущей горки нарезанной брюквы. — Ты на самом деле любишь брюкву?

— Темперанс…

Темперанс воткнула кончик ножа в белый кубик и подняла его.

— Она, конечно, очень сытная, но ты слышала, чтобы кто-нибудь говорил; «Я очень люблю брюкву»?

Сайленс положила нож и ждала.

Крышка на кипящем горшке начала подскакивать, и нож в руках Темперанс еще с минуту стучал об стол, прежде чем она заговорила.

— Позапрошлой ночью он шел за мной до дома.

— Что? — ахнула Сайленс.

Но сестра заговорила очень быстро:

— Это звучит не очень хорошо. Но он совершенно безопасен, поверь мне, он только попросил меня проводить его к некоторым людям в Сент-Джайлсе. А я, в свою очередь, попросила его познакомить меня с богачами. И это очень удачный договор, правда?

Сайленс восприняла рассказ сестры скептически. Уж в слишком розовом свете выглядела картина, нарисованная Темперанс.

— И я полагаю, этот лорд Кэр — очень старый джентльмен, седовласый и с костлявыми коленями?

Темперанс поморщилась.

— Да, у него седые волосы.

— А колени?

— Надеюсь, ты не думаешь, что я разглядывала коленки джентльмена?

— Темперанс…

— Ну ладно, он молод и довольно красив, — раздраженно сказала Темперанс и покраснела.

— Боже мой. — Сайленс с тревогой смотрела на сестру. Темперанс было двадцать восемь лет, но иногда она вела себя с беззаботностью глупой девчонки. — Подумай, почему лорд Кэр выбрал именно тебя?

— Не знаю, но…

— Ты должна рассказать Уинтеру. Все это дело, похоже, придумано, чтобы заманить тебя. Может быть, у лорда Кэра ужасные намерения по отношению к тебе? А что, если он заманит и соблазнит тебя?

Темперанс наморщила нос.

— Не думаю, что такое возможно.

Она широко развела руками, подчеркивая всю нелепость предположения, что аристократ захочет соблазнить ее. Сайленс была вынуждена признать, что с растрепанными волосами и сажей на носу Темперанс определенно не могла заинтересовать соблазнителя.

Но она ответила, чтобы не огорчать сестру:

— Ты достаточно хороша и знаешь это.

— Ничего подобного. — Темперанс опустила руки. — В нашей семье красавицей была ты. И если бы какой-то подлец лорд захотел бы совратить кого-то, то это была бы ты.

Сайленс сурово посмотрела на сестру:

— Ты пытаешься перевести разговор на другое. Темперанс вздохнула и опустилась на стул.

— Только никому не говори, Сайленс. Пожалуйста, не говори. Я уже взяла у лорда деньги, чтобы заплатить ренту — вот таким образом мы выплатили долг.

— Но Уинтер наверняка, в конце концов, узнает об этом. Как ты ему объяснила оплату ренты?

— Я сказала ему, что продала кольцо, которое подарил мне Бенджамин.

— О, Темперанс! — Сайленс в ужасе зажала рукой рот. — Ты солгала Уинтеру?

Но Темперанс покачала головой:

— Это единственная надежда спасти наш приют. Подумай сама, что будет с Уинтером, если приют закроют.

Сайленс отвела глаза. Из всех братьев Уинтер больше всех был предан отцу и помогал ему в благотворительной деятельности. Если приют прекратит свое существование, это будет для Уинтера страшным ударом.

— Пожалуйста, Сайленс, — прошептала Темперанс. — Ради Уинтера.

— Хорошо, — кивнула Сайленс. — Я не скажу нашим братьям.

— О, спасибо тебе!

— Если только не почувствую, что ты в опасности.

— Этого не будет, могу тебе обещать.

Лазарус проснулся от беззвучного крика. Он распахнул глаза, и некоторое время просто лежал, обводя взглядом комнату, стараясь вспомнить, где находится. Затем он узнал свою собственную спальню. Темно-коричневые стены, старинная, внушительного вида мебель и кровать с зелено-коричневым пологом. Раньше здесь спал отец, и Лазарус, получив в наследство титул, не потрудился что-либо изменить. Глядя в окно, он чувствовал, как медленно расслабляется каждая мышца его тела. Наступал бледный рассвет, Лазарус потянулся, не одеваясь, подошел к высокому туалетному столику и плеснул в лицо холодной водой, затем, надев желтый парчовый восточный халат, сел за стоявший в углу элегантный столик вишневого дерева — единственный предмет обстановки, который он добавил в эту комнату. Отец не одобрил бы привычку писать что-то в дезабилье.

Лазарус усмехнулся. Затем снял крышку с чернильницы и принялся за свой перевод. Катулл в этой поэме особенно язвительно высказывался о Лесбии. Лазарусу хотелось подобрать правильное слово, в совершенстве подходящее слово, которое сияло бы, как бриллиант на изысканном кольце. Эта работа требовала точности и внимания, и он мог заниматься ею часами.

Чуть позднее в комнату вошел слуга Смолл, и Лазарус увидел, что комнату заполнил яркий солнечный свет.

— Прошу прощения, милорд, — сказал Смолл. — Я не думал, что вы уже проснулись.

— Это не имеет значения, — ответил Лазарус, снова обращаясь к своему переводу. Слова прояснились, но он еще не мог правильно расположить их.

— Мне позвонить, чтобы вам принесли завтрак?

— Мм…

— Готовы ли вы заняться вашим туалетом?

Бах! И все пропало. Лазарус раздраженно бросил перо и откинулся на спинку стула. Смолл мгновенно приложил к лицу хозяина нагретую влажную салфетку. Движения слуги были быстрыми и умелыми, а руки — мягкими, как у женщины. Лазарус закрыл глаза, расслабляясь, по мере того как жаркая влажность впитывалась в его кожу. Он вспомнил светло-карие глаза миссис Дьюз, увиденные им прошлой ночью. Вспомнил, как она зажмурила их от удовольствия, когда он кормил ее сливовым пирогом. Как она в гневе прищурила их, когда он спросил, почему она не взяла пирог сразу. Смена ее настроения совершенно очаровывала его. Ее вспыхнувший гнев был так горяч, что Лазарус почти чувствовал его жар. И его тянуло к ней, совсем как кошку притягивает тепло очага. Ее эмоции были незнакомы ему, неуправляемы, действовали возбуждающе и казались страшно интересными — а она так старалась скрыть их. Почему? Ему хотелось понаблюдать, проникнуть в их глубину и увидеть, как она краснеет, как учащается ее дыхание. Что могло бы рассмешить ее? А что могло испугать? А как бы ее глаза менялись в постели? Попыталась бы она сдержаться, или плотские ощущения оказались бы сильнее?

Странные мысли для такого раннего часа. Лазарус никогда не интересовался чувствами женщины. Она была всего лишь сосудом для удовлетворения его похоти. Но миссис Дьюз оказалась интересной женщиной.

Смолл снял салфетку и намылил пеной щеки хозяина. Лазарус не открывал глаз, не желая показать, как ему неприятно прикосновение бритвы к щекам. Он вцепился в подлокотники кресла. Допустить еще одно прикосновение было истинным испытанием, что частично объясняло, почему он подвергается этим самым обычным манипуляциям каждое утро. Ему доставляло какое-то удовлетворение испытать страх и победить его.