Клодина замужем

Сидони-Габриель Колетт

Клодина замужем

Что-то в нашей семейной жизни не заладилось. Рено об этом ещё не подозревает, да и как он может догадываться?.. Вот уже полтора месяца как мы дома. Позади праздные шатания и суетные переезды с места на место; больше года мы мотались с улицы Бассано в Монтиньи, из Монтиньи – в Бейрут, из Бейрута – в неизвестную баденскую деревушку (я вначале решила – то-то Рено веселится! – что она называется Фореллен-Фишерай; и всё из-за огромного плаката на берегу реки, гласящего, что можно ловить форель: «Forellen Fischerei», – а ещё из-за того, что я не понимаю по-немецки).

Прошлой зимой я увидела Средиземное море; я повисла у Рено на рукаве и смотрела исподлобья, как неласковый ветер вздыбливает волны, освещённые холодным солнцем. Слишком много зонтиков, шляпок, знакомых и незнакомых лиц – вот что окончательно испортило мне настроение в тот неудачный день: некуда было спрятаться от назойливых друзей Рено, от их родственников, которых он снабжает контрамарками, от дам, у которых он бывал на обедах. Этот ужасный человек любезничает со всеми напропалую, но особенно старается перед малознакомыми людьми. И ему ещё хватает наглости объяснять, что перед настоящими друзьями не стоит разбиваться в лепёшку: в их любви он и так может быть уверен…

Я со всей непритязательностью и тревожной мнительностью никогда не могла понять прелести этих зимних сезонов на Лазурном берегу, когда цепенеешь от холода в кружевном платье, кутаясь в соболью накидку.

И потом, мы с Рено замкнулись друг на друге – я стала взвинченной, меня раздражали любые мелочи. Постоянное напряжение, ощущение зависимости – и тягостное и сладостное, – полное физическое изнеможение выбили меня из колеи. Я запросила пощады, передышки, остановки. И вот мы вернулись! Чего же мне ещё? Чего не хватает?

Попытаемся привести в порядок смешавшиеся воспоминания, ещё совсем близкие и вместе с тем уже столь далёкие…

День свадьбы я вспоминаю теперь как дурацкую комедию. Все три недели после помолвки, предшествовавшие свадьбе, Рено часто бывал у меня, и я всё время чувствовала на себе его настойчивый взгляд, меня приводил в смущение любой его жест (хотя мой обожаемый Рено держал себя вполне корректно), а от одного воспоминания о его губах, всё время ищущих моего тела, меня бросало в тот четверг в дрожь. Я не могла себе объяснить его сдержанности в те дни! Я была готова пожертвовать ради него всем, чего он ни пожелай, и он отлично это чувствовал. Однако он загнал наши отношения в изнурительные рамки приличий и оберегал их с видом знатока, понимающего толк в собственных (да и моих тоже?) грядущих удовольствиях. Распалившаяся Клодина нередко бросала на него раздражённый взгляд после поцелуя, слишком короткого и обрывавшегося прежде, чем… преступалась грань дозволенного моралью («Да какая, в сущности, разница: сейчас или через неделю? Вы зря меня изводите, я так устала ждать!..»). Он же, не щадя нас обоих, так и не тронул меня до свадьбы, этого торопливого «сочетания браком».

Я не на шутку разозлилась от того, что непременно должна оповестить господина мэра, а также господина кюре о своём решении жить с Рено, и потому наотрез отказалась помогать в подготовке к свадьбе и отцу, и кому бы то ни было ещё. Рено вооружился терпением, отец же проявлял никому не нужное самоотречение, шумное и показное. Только Мели обрадовалась, что явилась свидетельницей счастливого финала любовной истории: она мечтательно мурлыкала, притулившись над сточным желобом невесёлого дворика. Фаншетта в сопровождении ещё нетвёрдо державшегося на ногах Лимасона, «ещё более прекрасного, чем сын египетского божества Птаха», обнюхивала содержимое картонных коробок, новые тряпки, длинные перчатки, вызвавшие у неё неподдельное отвращение, и стала молотить лапками по моей белой кружевной вуали.

Этот продолговатый рубин в форме сливы, который висит у меня на шее на тонкой золотой цепочке, Рено принёс мне за день до свадьбы. Я помню, отлично помню! Меня соблазнил его цвет розового вина; я поднесла его к глазам и стала рассматривать на свет, а другой рукой опёрлась на плечо стоявшего на коленях Рено. Он рассмеялся:

– Клодина! У тебя глаза косят, как у Фаншетты, когда она следит за полётом мухи.

Не слушая, я сунула рубин в рот, «потому что он, наверное, тает как леденец и пахнет малиной»! Рено сбило с толку это новое и весьма своеобразное восприятие драгоценных камней, и на следующий день он принес конфеты. По правде говоря, я им обрадовалась не меньше, чем рубину.

В то великое утро я проснулась раздражённой и сразу стала брюзжать, на чём свет стоит кроя мэрию и церковь, неподъёмное платье со шлейфом, слишком горячий шоколад и Мели в фиолетовом кашемировом платье с семи часов утра («Эх, Франция, тебе ещё предстоит это оценить!»), всех тех, кто должен был прийти: Можи и Робера Парвилия – свидетелей Рено, тётю Кер в кружевах. Марселя, которому отец всё спускал – нарочно, чтобы его подразнить и высмеять, как мне кажется, – и моих собственных свидетелей: одного малаколога, то есть специалиста по моллюскам, весьма заслуженного, но не очень чистоплотного – его имя до сих пор для меня тайна, – и господина Мариа! Мой безмятежно-рассеянный отец считал, что в таком самопожертвовании влюблённого в меня мученика ничего необычного нет.

И вот Клодина, завершившая сборы раньше назначенного часа, немного желтоватая в своём белоснежном платье и вуали, то и дело сползающей с непослушных коротко стриженных волос, сидит перед корзиной с Фаншеттой, к которой жмётся её полосатый Лимасон, и думает: «Да не хочу я замуж! Переехал бы он ко мне, мы бы вдвоём ужинали, запирались в спальне, где я столько раз засыпала с мечтой о нём, где думала о нём, лежа без сна, и… Впрочем, моя девичья кровать будет, пожалуй, узковата…»

Приход Рено, едва заметная порывистость его жестов уверенности мне не прибавили. Однако пора по просьбе сходившего с ума господина Мариа заехать за отцом. Мой благородный отец, достойный себя самого и исключительных обстоятельств, просто-напросто забыл, что я выхожу замуж: его застали в шлафроке (и это в двенадцать без десяти минут!). Он с важным видом курил трубку и встретил господина Мариа памятными словами:

– Входите, входите, Мариа, вы чертовски опоздали, а ведь у нас именно сегодня такая трудная глава… Что это вы вырядились во фрак? Вы похожи на официанта!

– Сударь… Сударь… Видите ли… Свадьба мадемуазель Клодины… Все вас ждут…

– Чёрт побери! – выругался отец и посмотрел на часы, вместо того чтобы заглянуть в календарь. – Вы уверены, что именно сегодня?.. Отправляйтесь вперёд, пусть начинают без меня…

Робер Парвиль оторопел, словно потерявшийся пудель, потому что не видел впереди себя юную Лизери; Можи надулся от важности; господин Мариа поражал бледностью, тётя Кер жеманничала, а Марсель напустил на себя чопорный вид; всех вместе получилось не так уж много, верно? Мне же показалось, что в небольшую квартирку набилось человек пятьдесят, не меньше! Отгороженная ото всех вуалью, я переживала тоскливое одиночество и чувствовала, как у меня сдают нервы…

Потом мне стало казаться, что всё это – путаный сбивчивый сон, когда чувствуешь, что связан по рукам и ногам и ничего не можешь поделать. Вот розовато-лиловый луч упал на мои белые перчатки сквозь витраж церкви; а теперь я будто слышу свой нервный смешок в ризнице: это всё папа виноват – порывался дважды расписаться на одной и той же странице, «потому что росчерк получился слишком бледный». Я задыхаюсь от ощущения нереальности происходящего; даже Рено вдруг отдалился и словно стал бесплотным…

Когда мы вернулись домой, Рено не на шутку встревожился, с нежностью глядя на моё вытянутое печальное лицо. Он спросил, в чём дело, – я покачала головой: «Не чувствую себя замужем больше, чем нынче утром. А вы?» У него дрогнули усы, а я пожала плечами и покраснела.