Долгий сон

— Где?

— В третьей городской.

— Кто ее?

— Никто, автобус в столб въехал.

— Как она? — это уже в машине, в визге шин и в мотании всего Пашки, цепляющегося за все ручки и ремни.

— Ну, когда вроде очнулась, всех поставила на уши, говорит полковника найдите, тетка Лиза ни фига не понимает, что да как, Настюха хрипит чего-то, говорить пока больше не может, а я знал… ну… знал… короче. Вы и правда полковник? Настоящий?

— Нет, Паша. Я старый дурак. И это уж точно, что настоящий…

Июль 2007 г.

Дрим Тим

Тимофей Палыч зашарил рукой по тумбочке у кровати в поисках противно пищащего будильника. Нашарил, но заглушить копеечного «китайца» не смог — гад грохнулся на пол и пищал уже оттуда. Мрачно ругнувшись сиплым спросонья голосом, Тимофей сел на кровати. Хрен бы с ней, этой рыбалкой — полчаса погоды не сделают, но… Но эта лимонно-желтая сволочь со стрелками и писклявым звонком оборвала все на самом интересном месте! Все еще сидя, Тимофей старательно закрыл глаза, пытаясь прокрутить ленту сна и досмотреть концовку. Но получалось плохо, как в испорченном двд-рекордере: мельтешили кадры какого-то стародавнего покоса, влез в экран картуз на лохматой башке, слишком быстро мелькнула и исчезла хорошо исполосованная задница, запоздало пошла звуковая дорожка хлеста розог и коротких вскриков тонкого голоса.

Наконец-то кадры пошли ровнее — прямо на колючей стерне извивалась сочная девка, кто-то придерживал ей голые ноги, а тот, в картузе, трудился буквально в поте лица: может, жарко, может, порол очень уж старательно — но капли Тимофей увидел дважды. Сначала на висках «картузника», а потом и на теле девке — мелкими бисеринками, помежду вспухающих горячих рубцов. Голосок у девки был звонкий, но мучилась она приглушенно: мешал завернутый до самых лопаток и сбившийся на голове сарафан.

Картузник отбросил сломавшуюся розгу, долетели обрывки фраз в чей-то адрес: «Не можешь пруты готовить, сама под них лягешь, дура глазастая!», после чего он обошел все еще лежавшую на стерне девку, отстегивая от пояса короткую извилистую плеть.

Плеть почему-то стала длиннее, когда вскинулась вверх, раздался прерывистый истошный визг… Пауза. Кадров больше не было.

Тимофей снова выругался — визг-то был и не визг, а пищание китайского будильника. Нет, сволочь, теперь уже не досмотришь… На всякий случай он еще немножко посидел, но кадры только повторялись, причем все хуже и хуже: все больше было всякой ерунды типа звона кос и шелеста граблей, какое-то перемигивание парней и мужиков, настороженные взгляды девок из-под платочков, а вот девкиного зада, играющего под сочным прутом, на третьем просмотре оказалось всего-то и ничего.

Все стало ясно. Масленица у кота закончилась, так и не начавшись. Ладно бы эта желтая гадина разбудила как положено в шесть, а то уже семь! При этом Тимофей Палыч не стал углубляться в проблему, кто поставил стрелку на семь… не сам же будильник? Тем не менее собирал рыбацкие вещички и грузил все в резиновую лодку на мрачном автомате — раз решил, значит пойду…

Не везло и на речке: сначала куда-то пропала пробка от лодки, потом запуталась косынка, потом оборвалась новенькая блесна, потом сорвалась здоровенная щука! Ну, Тимофей не знал, что она здоровенная, не был уверен, что даже щука, а может и вовсей коряга незнакомого места, но почему-то мрачно хотелось уверить себя, что оооочень большая и что оооочень сорвалась…

Прицепившись к берегу, Тимофей Палыч закурил, глядя на замершие поплавки от косынок. Совсем рядом что-то качнулась — присмотрелся — удилище. Еще раз присмотрелся — между двух ракитников на пляжике размером метр на метр старательно ловила рыбку девчонка. Закутанная в пятнистый комбез явно мужского размера, тоже мрачно, как и сам Тимофей, отмахивалась от комаров и косилась то на поплавок, то на лодку Тимофея.

— Доброе утро, коллега! — приподнял кепку Тимофей Палыч.

— И вам доброе. — Вздохнула в ответ коллега.

— И как оно?

— Да никак пока! Вон, три карасика… кошачья радость…

Слева задергался поплавок на косынке, Тимофей подплыл, вытащил — кажется, жизнь стала налаживаться. В тонкой сеточке бился увесистый плоский лещ. Едва выпутал — забился поплавок справа. Ух, ни фига себе… Этот лещ был еще более мордатый.

С пляжика, отчетливо различимое в утренней звонкой тишине, донеслось завистливое вздыхание. Гордо приосаниваться и одновременно грести к берегу было неудобно, но у Тимофея Палыча вроде получилось:

— Лодка двухместная, прыгай ко мне.

К его удивлению, девчонка кочевряжится не стала и перебралась на корму «резинки», при этом едва не порвав леску на удилище. От нахлынувших щедрот Тимофей выделил ей аж две запасных косынки — вместе выбрали место, куда ставить и стали с азартом гонять лодку взад-вперед: поплавки прыгали то у косынок Тимофея, то у Наташкиных.

Да, кстати — звали ее Наташка, ей было уже целых пятнадцать лет, рыбалку любит давно и ей по фигу, что девчонки этим обычно не занимаются, а карасиков ловить очень прикольно, у них морды такие — глууупые! А вот лещей ловить еще прикольнее, потому что один весит как двадцать карасиков и теперь можно будет спокойно идти домой.

— А что было бы, если бы не принесла? — вытаскивая очередного лещика, как бы между делом поинтересовался Тимофей.

Жизнь стала налаживаться ярким солнышком: без запинки, как бы даже пожав плечами глупому вопросу, Наташка ответила коротко и просто:

— Порка… Поплыли, вон прыгает!

Они поплыли. Тимофей тоже поплыл (где-то в голове), но сумел выдержать столь же простой и спокойный стиль:

— Часто порят?

— Ну как без этого. Часто.

— Орешь небось?

— Не-а! — гордо вздернула нос, потом поправилась: — Если ремнем, то не-а. А вот розгами — ууу, там трудно…

— А сколько нужно «рыбков», чтобы не пороли?

Наташка покосилась на дно лодки, где все ленивее подрыгивали хвостами лещи и подлещики. Вздохнула:

— Не знаю.

Вздох получился такой же нереальный, как и ситуация с поркой по итогам рыбалки, но… Но жизнь налаживалась все стремительнее.

— Говоришь, розгами «уууу»?

Наташка вздохнула.

— Ага особенно если по спине стегают, так словно искорки в глазах…

— И по спине? — округлил лещом глаза Тимофей.

— А почему нет? — так же удивленно округлила их и Наташка. — Если много розог назначено, нельзя все по заду… потом же ни сидеть, ни работать… Летом-то еще ничего, а в другое время — как в школу потом?

Тимофей от такой рассудительности «уплывал» все дальше. Даже в прямом смысле слова — Наташка уже трижды показывала на прыгающий поплавок у дальнего ракитника. И пока греб, нашел формулу, что позавидовал бы Талейран:

— А как если я предложу тебе и своих лещей — в обмен не на розги, конечно… они же «уууу!..», а на ремешок? Лещи — на лещи? Глядишь, и от розог отвертишся…

— Где отвертишься, потом вдвое навертишься, — явно повторила чужие слова Наташка и, вытаскивая косынку, даже не обернувшись, к Тимофею, вдруг сказала:

— Согласна. А что почем будет?

— Не понял — что значит «почем»? По спине я не люблю, это слишком уж… а вот по попке…

Наташка дернула плечом от его непонятливости:

— Сколько за каждого леща?

Тимофей замялся. Скажешь много — откажется… скажешь мало… Нет, лещей не жалко, хрен бы с ними, но затевать все из-за десятка шлепков…

Упс… А равнодушие Наташки — не менее показное, чем у него! Лицо не поворачивает, но уши и край щеки, видные с его места — покраснели, нос сопит в интервале «два-четыре» и поза… напряженная, нервная…

Ясно, девочка.

— С десяток выдержим?

— За каждого?

— За каждого.

Еще раз глянула на дно лодки, прикусила пухлую губу и уточнила:

— Не розгами?

— Нет, не розгами. Ремнем.

— Выдержу.

То, что опять задергалась дальняя косынка, уже особо не волновало: попался, куда он теперь денется. Или оба попались? Или трое? Тьфу, ты… да какая разница, кто куда попался? Тимофей лихорадочно соображал, что у него есть с собой такое, чтобы не розгами, потому что они «ууу!..», но чтобы от души порезвиться на юной и явно тугой заднице…