Долгий сон

Заткнулся даже Егор: мало кто из девок стоял вот таким стройным золотым слиточком, чтобы ну все при ней — и не худое, и не толстое, и соски торчком, и лобок пушистый, руки покорные по бокам, не прикрывая прелести…

Как само вырвалось:

— Ох и красива-а-а… — снова осекся, даже без кулака Марфиного, прикусил язык и грозно брови сдвинул:

— На лавку, проказница… Матушка-Марфа, сколь ей барыней-госпожой нашей милостивой на первый разочек велено?

Марфу будто ушатом ледяной воды сполоснуло: Боженьки, да как же это… Ничего ведь не говорили… ничего не обсказали с барышней… пойди пойми, что у нее на умишке-то в угаре «народном»? Сто дать — помрет, пятьдесят — на бал не поедет, а понесут, десять — потом все космы седые повырвет за «детскость»…

Пока воздух ртом хватала, голосок новенькой. Егор снова аж рот раскрыл — мало кто тут чего говорил, окромя писку, визгу да «пощадите»:

— Мне… матушкой-барыней… велено дать одну четвертную. Она… сказала… да, она сама сказала, чтобы было строго и целым пучком розог сразу.

Егор переглянулся с Марфой. Ну-ну, строго… знала бы ты, что пучок он больше звону да брызги дает, а вот если тебя в один прут, да с протяжечкой… да вон теми аршинными просоленными, вот тогда тебе и строгости хватило бы. Ишь, матушка-барыня ей сказала…

Егор уже без игры свел брови, входя в привычную роль.

— На лавку!

Марфа сделала жест, будто поддержать-подтолкнуть, но Настасья этого не видела. Холодком повеяло в натопленной мыльне — только холодок никто кроме не и не ощутил.

Вот… На лавку… сейчас… и бежать поздно… стыд… Нет, не голой, нет, не от порки… если убежать — стыд. Глупость. Невежество. Непонимание… Поняла, что опять сама в себе ничего не поняла, глаза помимо воли поймали блеск капелек воды на прутьях — Егор достал толстый пук розог из мрачного рассола, вдруг сунул ближе к лицу:

— Первую розгу поцеловать надобно! Ну, быстро!

Марфа ошалело вытаращила глаза — розги-то Егор достал настоящие, тяжелые и соленые! Да еще целовать??? Не было тут такого!

Глаза стали еще больше, когда «новенькая» покорно коснулась губами толстого прута. Мелькнул язычок, едва слышно прошелестело слово «соленые…» и, словно очнувшись, девушка решительно шагнула к лавке.

Склонившись над ее руками и набросив суровые петли веревки, Егор будто невзначай коснулся волос. Ох, мя-ягкие-то! Кивнул Марфе — мол, ноги вяжи, а тоя сама знаешь, к ляжкам полезу, сладости мало не покажется… Та уже перевела дыхание от фокуса с солеными — пока руки вязал, сапогом большую кадушку отодвинул, а сам поближе к новенькой кадке встал. Ишь ты, дурак дураком, а соображает… Ему бы не кучером, а лицедеем!

Новенькая повернула голову вбок — пристально, не отрываясь, глядела, как собирает Егор в пучок розги. Пять, семь… Махнул по воздуху — вроде теплый ветерочек, а тело девушки снова гусиной кожей сыпануло. Дрожи, девка, это тебе не книжки листать!

— Личико-то отверни… Неча на розги глядеть, телом принимай! — даже голос у Егора стал какой-то другой, совсем не играючий и не дурашливый.

«Телом… телом» — билась в голове Насти мысль, она как со стороны пыталась увидеть себя, беспомощно распятую на темной скамье с кургузыми ножками, совершенно нагую и покорную. Телом… Нервным ожиданием налилось это тело — не было ни стыда, ни страха, ни даже первой боли от сочно полоснувших по заду прутьев. Только безмерное удивление: вот оно как! Вот! Ее секут, по-настоящему, ужасными мокрыми солеными розгами, которые так густо свистят в воздухе и так длинно стонут уже на ее теле! Ой, это не они, это я сама! — словно отголоском поймала свой страдальческий стон и, наконец, ощутила накатившую волну горячей боли. Выше нотой вскинула голос, выше запрокинула голову, натянула стройными ногами тугие кольца веревок: м-м-м-меня секуууут…

— Два! — громко отчеканила Марфа вслед за мокрым шелестом розги на голом теле.

— Хорошо лежит девица! — эхом откликнулся Егор, и чуть повыше, чем раньше, вскинул розги.

Марфа искоса поглядывала то на замах, то на движения Настасьи — шутки шутками, непривычно же девке, хоть как пруты легкими делай, под розгами все одно несладко. Вон как голосит, хоть и не в полную грудь, а стоны-то истинные! Больно!

— Бооолльно! — еще раз протянула «новенькая», и тут же задавила, словно оборвала стон.

Даже Марфа поняла, что за обрубком стона едва не выскочило «Не надо!» или «Прекратите!». Ишь ты, вроде неженка, а терпит пока…

— Пять! — толкнулся в уши Насти счет, толкнулись о лавку груди — как, это я так сильно извиваюсь? Ужас какой… ой как больно… какой же это ужас… я голая, мне больно… перестааааааньте…

— Ножки девице перевяжи плотней! — сквозь вату боли на горящем заду пробился голос Марфы.

Словно освежающим ветерком, прошлись по ногами тяжелые, шершавые руки. Мужские руки… на голых ногах… высоко-высоко, даже выше коленок… Стыдно и сладко. Больно. Стра-а-ашно… Он уже и рубаху снял! Когда успел! Мешала смотреть прядь волос, упавших на лицо, но даже не двинулась, не выдавая вожделенного взгляда — вон как бугрятся руки… блестит тело, словно у борцов на греческих аренах… блестят розги в руках, как бичи у служанок Сесилии, которые мочили в уксусе и наказывали бедную девушку. Остро прикусила губы, упрямо не отвернув лицо и глядя, как вскидываются вверх, куда-то за край тени, эти страшные горящие розги. Пронзает бедра острая, рвущая боль — судорога ног, судорога полных, крепких ягодиц, скольжение грудей по мокрой лавке, вжатый в дерево живот… меня секуууут…

— Десять! Стегай, Егорушка! — это вслух, а глазами — я тттебе продерну пруты! Не девку порешь! Секи плашмя!

…Ой я не могу больше… это ужас… всего десять… девкам давали сто… как… они… кричали… наверное вся лавка уже залита кровью, мне порвали весь зад, я не могу больше, это невыносимо, когда секуууут…

Боль пришла откуда-то с другой стороны. Нет, не показалось — даже не заметила, борясь со стонами, когда перешел на другую строну лавки ее личный бичеватель. Изогнулась — ногами и в талии, потом в другую сторону и вдруг со всей ясностью поняла, что говорила Марфа — «играть телом». Вот как играет оно, твое тело, когда тебя секууууут…

Бесстыдно, но красиво, не боясь уже ничего, кроме этих ужасных жал, которые впиваются в кожу, грызут бедра, плещут таким огнем, что хочется вертеться змейкой и ты снова играешь телом, и только веревки мешают дать свободу ногам в судороге розги, и ты снова как можешь, так и извиваешься, дергаешься, стонешь и совсем-совсем не играешь, потому что тебя секууут…

— Четверть! — выдохнула Марфа. И напряженно замерла — поняла барышня или нет?

Если сама считала, ну хоть про себя, тогда жди беды. Но скорей не считала — вон как вертелась, вон как стонала, вон как слезами давилась и руки себе же кусала — не, с непривычки не посчитаешь… Дали-то всего двадцать, но и того с ней хватит. Мокрая, словно облили чем.

Кивнула Егору, тот ухватил ушат — сердце екнуло, вдруг перепутает и рассолом окатит! Нет, не перепутал — прохладная водичка волной подняла волосы, смыла со спины пот, оставила припухлые узоры рубцов на тугом заду. Кое-где, уж не обессудь, барышня, на просечках аленькие бисерки проступили. Но ты же хотела-велела по-настоящему… Сама прикрыла легкой простыночкой, тут же скинула-стянула с тела, словно драгоценность завернула — потом показать, мол, с кровью пороли!

Узел на руках распустила — та сразу ладошки к лицу, уткнулась, плечи дрожат, а ноги… ишь ты — вроде одурела от порки, а рукам мужским ноги вон как подставила! Одним взглядом пришила к месту и Егора и его наглые руки, что уже не просто зад огладили, на ляжки поверху легли — еще чуть и раздвинул бы, жеребец поганый! понятное дело, ничо бы не было, но поди знай, простит ли барышня так раскрытую срамницу, простит ли виденный ими сок на тугих припухших губках. Лобок-то крутой, видать, под розгами ей хорошо елозить — приникнет как надо и глядишь… Нет, Марфа, рано ей такую науку. Тут сколько правежек отлежать надо, чтобы такому научиться! Иные девки другим про такие секреты рассказывают, а тебе ведь некому было! Неужто сама догадалась! Или само вышло?