Пятьдесят девственниц (СИ)

Медленно продвигались по холмистому лесу, живя, где охотой, где рыбалкой, а где, собирая лесные ягоды. Испугались, было, однажды, лесных волков, но звери эти близко к нам не подходили. Наоборот же, окружив и держась все время подалее, как бы охраняли.

Так вышли мы к небольшой деревушке, состоящей всего из десятка домишек, и заселена она, к удивлению нашему была только особами женского пола. Жили здесь и ветхие старицы и маленькие девчушки, а встретили нас вполне гостеприимно, направив же на постой к доброй женщине, обретающей в добротном доме из толстенных бревен вместе с дочерью — девицей четырнадцати лет.

— Не обидим мы тебя, хозяйка, — опершись на посох, бывший не так давно жезлом, пообещал я, оказавшись на пороге сего жилища. — Вот, остался у нас один золотой, который мы, за гостеприимство твое, с радостью тебе отдадим.

— Что толку мне в вашем золотом? — усмехнулась женщина. — Оставьте его себе. Достаточно будет одной только вашей благодарности.

Мы от всей души поблагодарили лесную жительницу за столь бескорыстную к нам доброту, а она накрыла прекрасный стол, на котором какой только дичи не было. Дочь же хозяйская, вдруг, стала держаться ко мне поближе, улыбаясь и ведя приятные речи. Потом и матушка ее куда-то удалилась, а она позвала меня в одну из дальних комнат дома.

— Не мог бы ты, милый странник, побыть со мною здесь немного, как мужчина бывает обычно с женщиной? — зардевшись и потупя взор спросила тут девица.

— Послушай, милая отроковица, — смущенно ответствовал я. — Да нужно ли тебе это? Найдешь ты себе еще пару. Я же стар и непривлекателен. Что тебе во мне? И как могу я обидеть таким вероломством гостеприимство твоей матушки, предоставившей нам кров свой?

— Матушка моя будет ужасно рада! — заверила девица эта именем Лопена. — Мне же требуется это необычайно, и, раз твой спутник, которого ты зовешь Крикун, слишком еще юн, я избрала тебя быть моим мужчиной.

Тут закрались в душу мою немалые подозрения.

— А для чего, о, молю тебя, милая Лопена, так потребно тебе расстаться с девством? И почему это в вашей деревне совсем не видел я мужчин? — спросил я юную собеседницу.

Тут дева зарделась еще больше.

— Ах, не спрашивай меня, милый Поздний Рассвет! — умоляюще сказала она. — Оставь же за мной право сохранить сие в тайне. Мало тебе, что я, преодолев стыдливость, хочу тебе отдаться?

— Да нет, милая дева! — взволнованно попятился я от нее. — Не нужно мне эдаких жертв! Давай останемся просто друзьями. Я ведь нахожусь на пути умеренности и чего-то там еще, вместе с добродетелью. Уж, считай, что я совсем, как монах и плотские увеселения не для меня!

Девица вдруг горько заплакала, я же ласково пытался утешить ее, не приближаясь, однако, достаточно близко. Но тут дверь комнаты нашей, чуть не сорвалась с петель и на пороге ее оказалась огромная зубастая волчица серой масти.

Я обомлел, но страшный зверь разом оборотился нагой женщиной, в которой я с удивлением признал хозяйку жилища сего.

— Такой-то ты благодарный гость? — укоризненно глядя на меня сказала она. — Вот, смотри, дочь моя вся в слезах и ты довел ее до этого!

— Послушай, женщина, — ответствовал я. — Дочь твоя просит меня лишить ее девства и, при том, совсем не говорит какая такая причина влечет ее на этот шаг, но ясно дает понять, что есть в этом некая тайна. А я только что вырвался из страны северных эльфов и лучше тебе не знать, каких ужасов по поводу потери девства я там чудом избежал.

— Так ты прибыл к нам из страны северных эльфов? — рассмеялась хозяйка. — Тогда твоя робость вполне понятна. Знай же, что у нас все по другому.

— Ах, мама, не говори ему, прошу тебя, — смутившись еще больше попросила горько плачущая Лопена.

— Пусть будет тебе ведомо, — не слушая ее сказала мать, — что народ наш живет из по кон века в двух ипостасях — в волчьей и людской. Лишь женщины наши могут быть волчицами и людьми, сыны же наши обречены постоянно быть в волчьем состоянии. Дочь моя давно могла бы быть волчицей, коль лишилась бы девства, ибо, должен ты знать, нет же плевы ни у одной самки, кроме как у человеческой.

— И вы при том не перегрызаете горло тому, кто лишил вас плевы? И ничего такого не отгрызаете? — на всякий случай спросил я.

— Мы же не северные эльфийки, — улыбнулась мать. — что толку мне в твоем перекушенном горле? Или моей девочке?

— Ах, неразумное дитя! — обнимая все еще плачущую Лопену сказал я. — Ну, почему? Почему ты мне раньше мне этого не рассказала?

— Я подумала, что ты никогда не сделаешь этого, если узнаешь в кого я превращусь, — всхлипнув и прижавшись ко мне призналась она.

— О, Боги! — ответствовал я. — Да будь тем, кем хочешь! Никогда не имел я ничего против волчиц, ведь даже во время моих путешествий по северу они не доставили мне никаких неприятностей.

— Эй, милый гость! — еще шире улыбнулась хозяйка дома, заметив, как я начинаю приподнимать подол платья Лопены. — Не в наших обычаях, однако, чтобы ты делал это с дочкой при матери. Подожди, пока я не выйду за дверь.

97

Нет слов, чтобы описать радость, появившуюся в ярко-зеленых глазах Лопены, когда лишилась она девства, и, что испытал я, когда, вдруг, оказалась рядом со мной юная игривая волчица с темным загривком, пушистой теплой шерстью и сверкающими клыками.

Как обнимались мы с ней даже в этом, волчьем ее состоянии, как вновь оборотилась она человеком и губы наши слились в поцелуе.

— Я рожу нам очень много волчат, — пообещала Лопена. — А, если будет среди них девочка, так знай, я расскажу ей все о тебе, чтобы она знала своего отца.

Тут снова слились мы воедино и снова испытали наслаждение.

— Возьми это, — сказал я ей, протягивая золотой. — пусть не будет тебе от него пользы, а, все же, останется какая-то память обо мне. Не самый хороший человек я на свете этом, а, может быть, наверное, и не самый плохой.

— Рассвет, — сказала тут она. — Ты такой, какой есть. Мне ты сейчас хорош. Возьму я твой кусок золота, в ответ же дам свой подарок.

С этими словами припала она к моей шее и тут ощутил я боль от которой даже вскрикнул.

— Ни один волк и ни одна собака в жизни тебя не тронут, — глядя мне глаза в глаза пообещала Лопена. — Но и ты не делай им вреда. Союз наш — сильнее смерти, и быть по сему.

— Быть по сему, — согласился я. — Пусть будет это памятью о нашей ночи, ибо ночь получилась, по истине, удивительна.

На следующий день ушли мы из гостеприимного селения и долго шли в западном направлении, потому что именно там лежали границы нашего королевства.

Границ, как таковых, не оказалось, царили же кругом разор и запустение. И даже села были опустевшие и разграбленные.

Однажды же на закате, когда совсем мы собирались уже укладываться на ночевку, налетело на нас человек двадцать людей с алебардами в одеяниях королевских солдат.

Долго вопили они о том, что люди мы подозрительные и карать нужно нас смертию, как языческих шпионов, но тут вдруг появился среди них один, разом нас спасший.

Называли его не иначе, чем Кашеваром, обращались к нему весьма уважительно, мы же четверо с немалым удивлением опознали в нем того самого Кривого, который некогда заступился за нас перед ватагой Свирепой Акулы, а после был на нашем корабле делильщиком еды и питья.

— Друг мой Кривой, — с изумлением сказала Глазки, когда мы остались наедине. — Мы-то думали, что вся наша ватага погибла!

— Да и я-то думал, что вы до сих пор бродите по морям, — ответствовал Кривой. — О вас чего только не рассказывают!

— Все мы знаем цену историям о пиратах, — усмехнулась Глазки. — Но как ты спасся?

— Знайте же, что когда нашу ватагу разбили и пленили, — объяснил Кривой, — я сразу начал думать о том, как спасти свою жизнь. И вот, присмотрев среди прочих одного морского офицера, я шепнул ему, что знаю секрет ужасного Бесова Огня, благодаря которому наша ватага была непобедима.