Принц Лестат

– Превратить нас в идеальных носителей, идеальных хозяев, – пояснил Фарид.

– И пить кровь, всегда пить кровь, – прибавил Грегори. – Заставлять нас снова и снова пить кровь. Я еще помню, как страшно кричала царица в первые месяцы. Ее терзала невыносимая жажда. Вселившееся в царицу существо требовало крови. Рыжеволосая ведьма сказала, что до того это существо поили Кровью и теперь оно хочет еще.

– И все же, я не думаю, будто это и есть основная цель, – возразил Фарид. – Или хоть когда-то было основной целью. Впрочем, я вообще не уверен, что это существо сознательно ставит перед собой хоть какие-то цели! Да и есть ли у него вообще сознание? Вот главная загадка, которую я бы хотел разгадать. Наделено ли оно самосознанием? Быть может, оно обитает в теле Мекаре как самостоятельное, сознающее себя существо?

– Но в самом начале, – напомнил Грегори, – другие духи сообщили ведьмам-близнецам, что Амель, войдя в Царицу, утратил сознание. Они сказали: Амеля больше нет. Сказали, Амель потерялся, растворился в Матери.

Фарид засмеялся себе под нос и уставился в пламя.

– Я был там, – настаивал Грегори. – Я сам помню, как близнецы все это рассказывали.

– Ну разумеется, был, но мне прямо удивительно, что даже теперь, пережив столько поколений, ты все еще веришь, будто бы колдуньи и вправду разговаривали с этими духами.

– Не верю, а знаю!

– В самом деле?

– Да! Знаю! – твердо ответил Грегори.

– Что ж. Может, ты и прав. Может, духи правы – и это существо и в самом деле растворилось, лишилось разума и сознания – но я поневоле сомневаюсь. Говорю тебе, это все не о развоплотившихся сущностях. Эта тварь, Амель – нечто огромное, необъятное, да при этом еще крайне сложно и хитро устроенное… оно полностью изменяет своего носителя, связывает и присоединяет к себе… – Тут он снова перешел на научный язык, понятный Грегори не более, чем голоса дельфинов и птиц.

Грегори со всех сил пытался уловить его мысль, пытался увидеть стоящие за этой мыслью картинки, образы. Общий замысел. Но видел, скорее, ночное небо, сплошь усыпанное бесчисленными звездами – случайный узор светящихся точек.

Фарид тем временем продолжал:

– … Подозреваю, эти существа, которых мы вот уже тысячи лет зовем призраками или духами, так вот – эти существа добывают все, необходимое им для существования, из воздуха – а как они проникают в нас, и подавно неведомо. Подозреваю, на свой лад это даже красиво – ведь все в природе прекрасно, а духи – частицы природы…

– Красота, – перебил его Грегори. – Я верю, что во всем сущем есть своя красота. Свято уверен. Но мне еще лишь предстоит найти красоту и связность в науке – а не то я никогда не сумею понять, о чем ты говоришь.

– Послушай, – мягко сказал Фарид, – меня сделали вампиром именно потому, что все это – мое поле, мой язык, мое царство. Тебе и не надо полностью овладевать этим языком, до конца понимать мои объяснения. Все равно ты поймешь не больше, чем способны понять Лестат, Мариус или Маарет – или миллионы людей, которые не в состоянии впитать и использовать научные познания за пределами лишь самых простых и прикладных применений…

– Да, тут я ущербен, – кивнул Грегори.

– Но поверь мне, – продолжал Фарид. – Поверь, что я занимаюсь исследованиями за нас всех и что ни один смертный ученый никогда не сравнится со мной и никогда не сможет изучать того, что изучаю я. Не думай, что они не пытались – пытались, еще как.

– Знаю…

Грегори вспомнились те давние ночи 1985 года, после знаменитого концерта Лестата. Ученые только что не ползали по парковке вокруг здания, собирая обгорелые останки жертв.

Он наблюдал за ними с холодной отстраненностью.

Однако из их стараний не вышло ровным счетом ничего, ничего путного. Не более, чем выходило из тех случаев, когда какому-нибудь умнику удавалось захватить вампира, запереть в лаборатории и изучать, пока вампир не сбежит – каким-нибудь весьма впечатляющим образом – или он не будет еще более картинно освобожден. Результата – никакого. Ну, если не считать того, что теперь в мире насчитывалось тридцать-сорок полубезумных ученых, на потеху всем утверждающих, будто вампиры и в самом деле существуют и они их видели собственными глазами. Научный мир заклеймил их презрением, изгнал из профессии.

Было время, когда Грегори спешил покинуть безопасность своего пентхауса в Женеве, чтобы спасти любого незадачливого вампира, которому не повезло попасть в очередную тайную лабораторию, в руки правительственных агентов. Грегори всегда старался как можно скорее выручить собратьев и уничтожить все следы и доказательства. Теперь же он уже не утруждался. Игра не стоила свеч.

Во-первых, все твердо знали: вампиров не существует. И многочисленные забавные романы, телесериалы и кинофильмы про вампиров лишь подтверждали общее мнение.

А кроме того, пойманные вампиры почти всегда сбегали. Очень уж они были сильны. Если их удавалось застать врасплох, в минуту слабости, они приходили в себя, выжидали подходящей минуты и соблазняли своих тюремщиков льстивыми посулами – а потом крушили черепа, разносили лаборатории и снова скрывались в тени безбрежного и великого мира Бессмертных, не оставляя ни единого доказательства, что им довелось выступить в роли лабораторных мышей.

Впрочем, даже такое случалось не часто.

Фарид прекрасно знал об этом. Кому и знать, как не ему.

С их помощью – или без оной – Фарид мог и сам изучать все, что ему только заблагорассудится.

Он засмеялся. Легко и весело, от всего сердца. От уголков зеленых глаз разбежались морщинки. Ну да, прочел мысли Грегори.

– Ты снова прав! Еще как прав! А некоторые из этих разнесчастных, подвергнутых остракизму ученых, соскребавших с грязного асфальта маслянистые остатки сожженных чудовищ, теперь работают на меня, в этом самом здании. Таких ревностных учеников еще поискать!

Грегори улыбнулся.

– Ничуть не удивительно.

Самому ему даже в голову не приходило одаривать Темным Даром таких вот бедолаг.

Той давней ночью в Сан-Франциско, когда концерт Лестата закончился огненной бойней, Грегори думал лишь об одном: как бы спасти от гибели бесценного Дэвиса. Пусть врачи и ученые из числа смертных делают со слизью и углями, оставшимися от испепеленных вампиров, что только заблагорассудится.

Схватив Дэвиса в объятия, он умчал его в небеса, пока Царица не успела выцепить его своим смертельным взором.

Вернулся он только потом, убедившись, что Царица ушла и юноша в безопасности. Вернулся – и смотрел издалека, как криминалисты и ученые собирают свои «улики».

Сидя тут с Фаридом, он вспоминал Дэвиса: темно-карамельная кожа, густые черные ресницы, что так часто встречаются у мужчин африканского происхождения. С того вечера прошло почти двадцать лет, однако Дэвис лишь совсем недавно начал приходить в себя, оправляться от глубоких ран, полученных за первые годы жизни во Крови. Он снова начал танцевать – как танцевал когда-то давно в Нью-Йорке, еще смертным парнишкой, до того, как переволновался и провалил просмотр в Американский театр танца Элвина Эйли, после чего скатился в бездны депрессии и морального упадка. Именно в этот жизненный период он и стал вампиром.

Но это уже совсем иная история. Дэвис научил Грегори таким подробностям о нынешнем времени, каких тот ни за что не узнал бы сам по себе. Любая банальность, произнесенная мягким шелковистым голосом молодого танцора, звучала святой истиной. А касания его рук были легки и бесконечно нежны. Как и взгляд. Дэвис стал супругом во Крови и Грегори, и Хризанте, и она тоже полюбила его.

Фарид долгое время просидел молча в аскетичной современной гостиной, стены которой были увешаны полотнами импрессионистов, а в европейском камине пылало жаркое пламя. Он что-то напряженно обдумывал, однако скрывал мысли от собеседников.

Наконец он нарушил молчание.

– Никому не рассказывайте о Викторе.

То есть о биологическом сыне Лестата.

– Конечно, не станем, но правда все равно выйдет наружу. Иначе не бывает. Уж близнецы наверняка знают.