Эротические страницы из жизни Фролова (СИ)

А потом она спросила, как дела у них, что случилось с Иринкой, та ведь ей так ничего и не сказала, может дуется на нее, может это из-за нее у них с Виктором теперь что-то не так, но он заверил, что все так, очень даже так, что Ирка, наоборот, очень довольна тем, что они все так сблизились.

Он все искал момента, чтобы рассказать о Светланке, и потом спросить ее совета, как с нею себя вести ему и Ирине, ведь она должна знать это лучше их. Но этот момент почему-то не приходил, а может и приходил, но он почему-то пропускал его; и тогда он начал блуждать словами вокруг да около, расспрашивать об этом как бы из праздного любопытства, у кого и как бывает, что она об этом вообще читала и что рассказывал ей тот старичок доктор, который пытался ее вылечить, и что она сама посоветовала бы какой-нибудь другой молодой женщине, у которой вдруг обнаружилась бы такая же проблема; а она на это ответила такими страшными словами, после которых он и думать не мог о том, чтобы рассказывать о Светланке, а все топтался на своей как бы любознательности. Он и в самом деле разговорил ее, и она стала рассказывать, как старичок доктор принес ей все те игрушки, которые лежали в секретере, и сказал, что это по-видимому все, чем он сможет ей помочь. Что у каждой женщины это проявляется по-своему, но как конкретно, она не может сказать, потому что ни с какой другой так и не встретилась, хотя знает, что такие в городе есть, но чтобы их найти, нужно обращаться к психиатру или к сексопатологу.

Потом он совсем испугался, что она сама догадается, зачем он расспрашивает, ведь он зачем-то к ней пришел, а получалось, что только за этим вот разговором.

Тогда он поймал момент и потащил ее за руку в спальню, как бы шутливо, но очень настойчиво, а она как бы шутливо сопротивлялась и как бы говорила, что без Ирки не будет, но все равно легко дала снять с себя халат, а под халатом не оказалось даже трусиков. Он тоже разделся, но она отослала его сначала в ванную, а потом уже пустила к себе в постель и они лежали рядом, словно муж и жена, словно сын и мать, словно любовник и любовница, продолжая говорить то об одном, то о другом, пока в своих обоюдных поглаживаниях не оказались обеими руками у нее между ног.

‒ Не мешай, ‒ прошептал он, ‒ дай я это еще раз почувствую.

‒ Что? ‒ тем же шепотом спросила она.

‒ Я не знаю, как это выговорить…

‒ Прям так, как чувствуешь, любыми словами, хоть ругливыми, ‒ совсем заинтриговалась она.

‒ Понимаешь, наверное, это у всех мужиков такое чувство… ну, как тебе это сказать… когда знаешь, что к этому месту близкой тебе женщины ради ее же удовольствия совсем недавно прикасался другой мужчина… ну, в ее коже, волосиках, слизистой оболочке… что-то изменяется, они как бы другие на ощупь становятся… Вот и с тобой так же, как с Иркой после Димки, ‒ к чему ни дотронусь, вот к этой травушке, к этим мягким угодницам, к этому стебельку, к этим мятинкам, этой вот мягкой луночке, и этой луночке тоже, ‒ все стало как бы неуловимо иным, и я вроде бы как на самом деле чувствую их недавнее вожделение и наслаждение чужой плотью.

‒ Правда? А если не знаешь?

‒ Не помню больше такого ощущения. А ты думаешь, Ирка и до этого кому-то давала?

‒ Нет. Не давала. Я бы почувствовала. Даже скорее, чем ты.

‒ А этому Димке и в самом деле дала?

‒ Да.

‒ А как ты об этом знаешь? Ты его видела?

‒ Нет. Я чувствую.

‒ Ты и Светланку так чувствуешь?

‒ Светланка еще ребенок. А что со Светланкой?! ‒ вдруг с тревогой вскрикнула она, вскакивая с места. ‒ Что-то случилось?

‒ Да нет, конечно. Я так спросил, к слову.

‒ Мне что-то очень тревожно за нее стало последнее время…

‒ Еще бы. Такой возраст начинается. Ляг. Можно я ее поцелую?

‒ Конечно. Она ведь теперь твоя. Можешь делать с ней все, что захочешь.

‒ А Борис?

‒ Сначала поцелуй.

Она поразительно точно предчувствовала каждое намерение его губ и языка, каждое движение его рук, желающих что-то изменить в ее позе; она замирала, когда он этого хотел, напячивалась на его язык, когда он только успевал об этом подумать; разводила руками губы или растягивала их в длину, раздвигала, поднимала, забрасывала себе за голову свои ноги, поворачивалась на бок и делала ногами и руками немыслимые развороты тела с непременно выпяченной к его губам своей гладенькой красавицей; выставлялась к нему задом так, что вместе с бедрами он легко обнимал ее опущенную к постели спину, а ее груди чувствовал коленями между ее колен, и растягивала потом руками свои ягодицы так, чтобы ему удобно было ухватывать губами ту самую дырочку, которую она совсем недавно приказывала ему губами никогда не трогать. И при этом совсем тихо, но упоительно сладко постанывала всем своим телом.

А когда он, наконец, уложил ее на спину с подушкой под ягодицами, она так широко расставила ноги, что губы разошлись чуть ли не на пять сантиметров и обнажили настежь открытый вход в сокровищницу. Как мягко и ласково она принимала его в себя… Как бережно сводила потом ноги, словно укладывая его в такое родное ему, теплое гнездо… А потом призвала его себе на грудь, обняла, тихо прошептала: замри милый, и тут же стала пульсировать влагалищем, наполняясь горячей влагой.

Он был неподдельно счастлив и даже забыл на некоторое время об их общем горе.

‒ Ты только не спускай сегодня, хорошо?

‒ Тебе нельзя?

‒ Можно. Мне всегда можно. Когда только захочешь. И куда захочешь. Хоть в попу засунь и спускай, я только визжать от радости буду.

‒ Тогда почему?

‒ Ирочке оставь.

‒ У меня и на нее хватит.

‒ Нет. Не хватит. Тебе сегодня ее всю залить надо. С ног до головы.

‒ Зачем?

‒ Сделай так. Я тебя прошу. Она сейчас очень ревнует.

‒ К своей любимой маме? ‒ удивился он. ‒ Совсем нет. Ты же сама видела.

‒ Ты не обижайся на то, что я скажу. Не знаю, смогу ли я это правильно выразить словами… Одно дело, когда ты меня обласкал и обогрел, и совсем другое, ‒ когда сделал это ради собственного оргазма. Совсем другое. Это совсем разные явления. То, что ты меня обласкал и дал возможность насладиться, вызовет у нее радость, ‒ понимаешь, это на самом деле только чуть больше, чем если бы ты просто меня обнял, или ласково погладил по руке, или поцеловал в щечку, или приятно похлопал по попе. Ты сделал все то же, только вошел для этого внутрь меня. Там ведь то же самое тело, что и мои плечи, мои щеки, моя рука. Одно и то же тело. И то, что тебе так приятна ее мама, тоже ей в радость. А оргазм… это только для нее. Для единственной.

‒ Но ведь я при ней тебе спускал. Она радовалась этому. Я видел и чувствовал.

‒ Да. Ведь она дарила мне тебя. Знаешь как приятно делать подарки близким людям. Даже приятнее, чем их получать. Особенно если наяву видишь неописуемый восторг. Ты все-таки сделай, как я прошу.

‒ Хорошо.

‒ Только не выходи. Будь там. Сколько сможешь долго.

‒ Конечно. Хоть всю вечность.

Господи, как она до этого додумалась? "Там ведь то же самое тело, что и плечи, и щеки…" Почему он не додумался до такого сам, когда ему казалось, что он оскверняет свою дочь? Ведь это в самом деле так просто и ясно.

Так просто и ясно. И вовсе он ее не осквернил. Только ближе стал. На целую вечность.

‒ А при ней можно?

‒ Когда-то можно, а когда-то нет. Мы почувствуем. Если ты не почувствуешь, она скажет тебе.

‒ Ирка?

‒ Нет. Моя…

‒ Ой! ‒ еще ниже наклонился он к ней. ‒ Я так и без разрешения выльюсь.

‒ Прости. Это я… как Сережке своему, ‒ совсем тихо прошептала она.

‒ Нет. Наоборот. Говори так. Называй ее так. Мне нравится. Очень нравится. Иди ко мне. Ближе. Ближе. Подними, подними ее. Что она чувствует? Говори, говори.

Она стала задыхаться от нового прилива страсти.

‒ Витенька, сыночек мой… Все чувствую… Выливай… ты слышишь, она говорит тебе то же самое… слышишь?.. чувствуешь?.. Лей… лей…

‒ Да, ‒ выдохнул он, ‒ слышу…

‒ Нет. Подожди. Родной мой. Лучше в Ирочку. В доченьку мою. Пожалуйста…