Лолиты

Я кидал ему мяч то на левый край стола, то на правый, то под сетку, то к концу стола, и он бегал, бегал, бегал, тянулся, изгибался. Это дикое, прекрасное, обнаженное и тоже наверняка бездушное тело было в моей власти. Я мог издеваться над ним — пусть и «в шутку», «играючи» — как угодно. Ниже пояса у меня вырос упругий холм, который вздрагивал каждый раз, как на этом сильном теле исключительно по моей воле вздрагивали мышцы.

У него был полный набор того, что меня возбуждает: развитая грудь с агрессивными подростковыми сосками, вертикальная ложбинка между левыми и правыми мускулами груди и живота, большой и глубокий пупок, тоже вертикальный, и поросль, идущая от пупка вниз, под брюки, в святая святых. Как я хотел теребить руками эту пушистую поросль! Как я хотел царапать этот пупок, открыто глядящий на мир, справедливо чувствующий себя главным достоинством этого тела — этого зверя.

Он продувал мне партию за партией, и хотел отыграться, и я чувствовал исходившие от него волны страдания и унижения, и горячности, и эмоций. Я бил его открытыми гасами, и мячик нередко попадал по его стройному телу. Я был в экстазе! Я почти воплотил свои ночные фантазии. Я бил, бил его ребра, его вспученные мускулы груди, его жаркие соски. А в конце очередной партии я влепил ему крепкий мяч прямо в его идеальный пупок!

Как он хотел отыграться!

— Еще две, — просил он, когда счет по партиям был 1:0 в мою пользу.

— Еще три, — когда счет был 2:0.

— Еще четыре, — когда счет был 4:0. Обратите внимание, он хотел уже только ничьей. Что-то я сломил в этом теле.

— Еще одну, — когда счет был 5:0. У меня был праздник. Он даже не думал уже отыграться, он не надеялся уже на ничью по партиям. Он хотел выиграть хоть одну! Но я не позволил ему и этого. Я хотел унизить его до конца. Он попросил у меня милостыню, но не получил и ее.

— Ладно, — сказал он покорно.

— Ладно, — ответил я сдержанно… и чуть не обхватил своими одетыми руками его крепкое, открытое, пышущее жаром тело.

Мы пожали руки и разошлись. Я бросился в свой номер и мастурбировал там до потери пульса, пока не вернулся с прогулки брат.

Нужно сказать здесь, что взрослые мужчины меня в основном не интересуют, только мальчики лет до 14. Почему так сложилось? Потому ли, что я сам лет в 14 начал общаться и встречаться с девушкой и вообще переключился на другой пол? В таком случае мальчики до 14 лет стали для меня воспоминанием о детстве, о моем раннем гомосексуализме. Или же потому, что, когда мальчик превращается в юношу и уж тем более — в мужчину, тело его грубеет, «кабанеет» и как-то странно теряет для меня всякий интерес?

Впрочем, видел я на Московском вокзале Петербурга одного красавца лет 16, который, стоя в компании одетых девушек, сам был до пояса обнажен. Но при этом был столь строен, гладок, мускулист и по-мальчишески худощав, что не мог меня не возбудить. Особенно меня восхитило то, что, возвращаясь к девушкам от табло, где он смотрел время прибытия поезда, он вдруг опустил голову так низко и смотрел вниз так долго и пристально, что невозможно было поверить, что рассматривает он асфальт, по которому идет, тем более что асфальт под ним ничем не отличался от покрытия в любом другом месте вокзала.

Значит, он не только сознательно решил публично обнажиться, но и не стеснялся прямо на людях рассматривать свою грудь и соски, живот и пупок, свое крепкое и прекрасное тело. Он поменялся ролями со своими девушками-компаньонками. Он не раздевал и брал их, а сам разделся перед ними и, красуясь, отдавал им свое юное тело.

Розовый закат, плывший среди деревьев, с удовольствием утопал в огромной, широкой луже. А может быть, это она утопала в нем?

Я умирал от похоти, глядя на него. Мне хотелось подойти к нему и, ни слова не говоря, поцарапать ногтями крошечные круглые точки в центре его съежившихся от прохладного вечернего ветерка сосков. (Обратите внимание, несмотря на некоторый холод, он даже не думал одеться, хотя майка висела у него прямо на плече). Ночью, в поезде, под простыней, я тихо и тайно поцарапал кончики своих собственных съежившихся сосков — и содрогнулся от пронзившего меня острого счастья.

Я жалел, что не подарил ему изысканный, нежный нарцисс.

5

А был и другой, который немного унизил меня, но сам был эротически унижен в моих глазах еще больше. Он тоже был напорист, эмоционален и силен и тоже всё время обнажался. Хотя нет, это неточное слово. Обнажается, то есть стягивает с себя футболку, мой частный ученик Леша, до которого мы скоро дойдем и о котором в основном мы и будем здесь говорить. А тот, другой, он был обнаженным всегда. Это было в лагере. Да, я ни разу не помню, чтобы у него была выше пояса хоть какая-то одежда. Он доводил меня до безумия, до исступления одним только своим видом, одной своей манерой «одеваться» и себя вести.

И вот однажды мы сидели в столовой. Обед подходил к концу, случайно остался один лишний компот и один лишний я. В том смысле, что все с нашего стола уже ушли, а я еще доедал. А тело сидело за соседним. Оно не имело никакого права на наш компот. По всем божеским и человеческим законам, включая прецедентное право, он принадлежал мне. И тут оно повернулось и молча забрало его у меня и выпило! Это было свинство. Это было настолько возмутительно, что некоторые люди с того столика, где сидело тело, стали говорить:

— Верни ему компот!

Но тело было наглым и своевольным, оно выпило его, играя мышцами и сухожилиями, и всё так же молча. В этом презрительном молчании и было, возможно, наибольшее унижение.

Но вскоре я был отмщен. То ли в холле, то ли в тусовочной комнате, куда вожатые согнали нас для подготовки какого-то мероприятия, в центре стояло это тело и что-то говорило. И вдруг рядом с ним встала какая-то девочка, тоже из нашего отряда, и стала требовать от него что-то общественно-полезное.

— Ты! — сказала она и, одетая, ткнула его пальцем прямо в межгрудие — пространство между сосками. — Кроме того, что не делаешь ни фига, так еще и голый ходишь где попало.

Она поцарапала двумя руками его соски, потом с силой провела пальцами правой руки по ложбинке, шедшей через его грудь и живот, вонзила указательный палец в его пупок и надавила. Он даже вскрикнул от неожиданности. И это было при всех, серьезных, общественных и одетых. Как только у нее хватило смелости на такое публичное эротическое унижение! Пустяк, казалось бы, но при всех, при всех это было попранием его обнажения. Она обратила внимание не только на факт его обнажения, но и на само его тело. Она сделала его существом биологическим, когда все вокруг были социальными. Она возвысилась над ним.

— Я хочу быть голым, вот и всё, — агрессивно ответил он, насколько оправдание может быть агрессивным. Он даже не сослался на жару. Он даже не сказал, что хочет загореть. Он ничего не стеснялся.

Он взял ее руку, упершуюся в его живот, и отстранил. А потом сам положил свою руку туда же и гладил себя, чтобы стереть — или собрать — ее прикосновение.

Это было невыносимо. Он сам обращал внимание на свое тело, сам трогал и щупал его при всех!

«Животное, животное! — яростно хрипело у меня внутри. — Прекрасное голое животное среди одетых людей!» И я бросился в свою пустую палату мастурбировать.

Конечно, и после этого случая он продолжал «одеваться» точно так же. Однажды то ли уборщица, то ли повариха, то ли медсестра не хотела пускать его в столовую за то, что он, как всегда, пришел туда обнаженным. Я чуть не кончил на месте. Его опять сделали прекрасным открытым животным среди средненьких закрытых людей. Более того! Она была стара (для меня тогда) и, условно говоря, уродлива. Конечно, она была одета. Она была физически слаба, он — силен, юн и свеж. Но у нее была власть. Он обращался к ней на «вы», она к нему — на «ты». Даже это было в моих глазах большим, смачным, хоть и естественным унижением. Но самое главное: она пыталась остановить его и тоже трогала своими руками его грудь, его ребра, его бедра, его спину, его загорелый живот и коричневый пупок. У нее были гнусные желтые ногти, у него — соблазнительная эластичная кожа. А потом, потом она стала бить его молодое голое тело грязной половой тряпкой! Такого великолепно чудовищного унижения Красоты я не видел еще никогда. Конечно, я не мог мастурбировать прямо в столовой, но потом, ночью, под одеялом я провалился в такой феерически волшебный и мощный оргазм, что почувствовал себя по-настоящему счастливым, хотя это состояние и было для меня в детстве и юности нехарактерным. Я словно бы провалился на дно какого-то океана, океана наслаждения и страсти, океана удовлетворения. Я лежал там и не хотел выходить оттуда. Я был счастлив всю ночь, даже во сне. А утром, когда я увидел его, мне захотелось покрыть всё его тело поцелуями, а потом трогать, и трогать, и трогать его, пока эта оргиастическая волна не зальет меня снова и не накроет меня с головой.