Лолиты

Почему? Наверное, потому, что я был робким и считал себя слабым, не нравился себе внешне, знал о своих болезнях, не любил раздеваться и очень любил размышлять. Это заставляло меня тянуться к чему-то иному, полностью противоположному, — к обнаженной, глупой, смелой, сильной, здоровой красоте.

3

Я смутно помню историю своего влечения. Помню отдельные картинки, отдельные эпизоды.

Вот учительница английского, сухая, худая, высокая и старая (теперь она кажется мне маленькой и пожилой) рассказывает нам про День святого Валентина.

— Это просто день, когда вы можете выказать свое хорошее отношение к какому-нибудь человеку, — невинно и убежденно говорит она.

Хорошее отношение?! Так просто?! А я-то думал всегда, что это про любовь. Успокоенный, я вырезаю из бумаги сердечко, разукрашиваю его и на перемене, зажав его в руке, незаметно подкладываю одному мальчику из нашего класса. Его зовут Армен Товмасян, у него правильные черты лица, красивое и сильное тело. Мне хочется быть под его защитой. Хочется быть с ним. Но я не понимаю своего чувства. Я просто ощущаю какое-то притяжение и тайком подкладываю ему это сердечко. Почему-то мне кажется, что он тоже хорошо ко мне относится.

А потом, несколько лет спустя (о, это был шок!), он просит у меня мой каучуковый мячик, которым я играю везде и всегда, и один, и с друзьями. Он начинает кидать его в противоположную стену кабинета литературы. Он делает такие огромные броски через весь класс, которых я никогда не делаю. Мало ли, улетит куда-нибудь, что-нибудь разобьет? И вдруг я замечаю, что он кидает всё ближе и ближе к отверстию в стене! Если мячик залетит туда, он может уже и не выскочить! А мне он так дорог! И на лице у Армена какое-то странное выражение, странное, непонятное, непонятное…

У меня темнеет в глазах. Так вот что ты хочешь сделать! Но зачем? Зачем? Я стою, не в силах вымолвить ни слова. Входит учительница. Армен прекращает кидать мой мячик и нехотя отдает мне.

И вдруг я вспоминаю, что последние год или два он вел себя как-то необычно. Он был равнодушен, тих и будто внутренне зол. Тоска бессмысленности, бесцельности жизни, существования снедала это красивое и мускулистое тело. Гибель красоты, страдание красоты! Но тогда эта красота должна обнажиться! И она обнажилась. Через две недели, играя в школьном спортзале в баскетбол, он снял майку.

Я был в восторге, у меня перехватило дыхание, у меня не было слов. Я знал, что теперь он совсем другой человек для меня, не сильный товарищ, готовый защитить, а прекрасное голое тело, страдающее от душевной пустоты. Тело без души. Лешенька, который был позже.

В тот день он стал героем моих мастурбаций. О, чего я только не делал с ним в своих фантазиях! Я привязывал его к стене или столбу, обнаженного или целиком, или до плавок, или даже только до пояса, чтобы рельефнее выделялся торс — самое главное, что меня возбуждает. Я щекотал лезвием ножа его соски, чувствуя, как они напрягаются. Я царапал руками его живот. Я стегал его по спине. Она выгибалась от каждого удара, а мышцы, идущие вдоль позвоночника, яростно взбухали. Я стегал его по животу. Он каждый раз вздрагивал, его пресс шевелился, и это тоже было игрой его плоти. Я стегал его по груди. Она подавалась назад, когда плеть касалась ее поверхности, а потом, наоборот, вспучивалась вперед, с двумя возбужденными, с точками по краям, как у того мальчика на раскладушке, темно-розовыми сосками, словно бы жаждущими моих ударов, моей власти одетого, некрасивого, умного и слабого над обнаженным, красивым, глупым и сильным.

Мы не говорили. Мы понимали друг друга без слов. Я наслаждался своей властью, он — своим подчинением. Но при этом он и одновременно томился, хотел будто вырваться, лишить меня права на истязание, возможно, даже отомстить мне, расправиться надо мной. Но мы оба знали, что это невозможно, что привязан или прикован он крепко. И его попытки только распаляли мое сладострастие. Какую радость, какую сладость я испытывал при виде этого прекрасно, бесполезно и безнадежно рвущегося голого тела, за которым я мог спокойно наблюдать и даже добавлять ему новых ударов за каждое новое трепетание, царапать его соски за каждое новое содрогание.

Это было фантастично. Ночью, в тишине и темноте, я яростно истязал его до бурного и глубокого оргазма, потрясавшего всё мое существо, а днем или утром, в школе, я едва здоровался с ним, едва разговаривал. Едва смотрел на него, когда он был одет. Теперь он интересовал меня только обнаженным.

Однажды учительница алгебры попросила его принести один или два стула из соседнего кабинета. Когда он вернулся, неся по стулу с металлическими ножками в каждой руке, одна хлипкая и наивная девочка воскликнула, как бы вполголоса, но довольно слышно:

— Какой сильный!

Это было смешно, потому что любой, наверно, из нас уже тогда мог сделать то же самое. Но слово «сильный» распалило меня. Я вернулся в свою ночь. С другой стороны, я понимал, что не могу прямо здесь, в классе, да и вообще в реальности начать стегать и царапать его, хоть это желание и распирало меня. Тогда я решил уязвить его внешне безобидными и шутливыми словами.

— Спасибо, Армен, — сказала учительница.

— Труд сделал из обезьяны человека! — нравоучительно воскликнул я.

Я знал, что от учительницы мне ничего не будет, потому что я был отличником по ее предметам, да и вообще почти по всем. Но Армен встрепенулся и показал мне кулак, хоть ничего в итоге и не сделал, даже на перемене. Я почувствовал вкус победы — ничтожной и пустячной для любого из вас, но какой сладострастной для меня! Орган мой напрягся и стал расти, мне захотелось броситься на Армена и раздеть его, и обладать им, и залить его своим семенем.

При этом я тихо сидел и решал уравнения.

Вообще это было для меня очень характерно: раскаленная лава внутри и ледник или, по крайней мере, тихое поле — снаружи. Я порой застывал от изумления перед самим собой.

Позже, после окончания школы, я узнал, что он скурился. Я так и не понял, что конкретно произошло. Возможно, он начал курить травку, а потом перешел на более тяжелые наркотики и сторчался.

Как это было в духе Мисимы! Помните, в одном из его романов главный герой тоже любил одного красивого балбеса, а потом узнал, что объект его похоти вошел — тоже от бессмысленности жизни, от пустоты — в какую-то экстремистскую политическую группировку в Японии и был застрелен из арбалета — в лесу, абсолютно голым.

4

Но, Боже мой, сколько их у меня было! И тех, что приходили ко мне часто, как Армен, чуть ли не каждую ночь, и тех, что я истязал или даже просто разглядывал и трогал всего несколько раз или несколько недель. Вот подросток на базе отдыха в Рязанской области. Он, кажется, деревенский — а может, и нет. Но он дикий. Он сидит на втором этаже того здания, где столовая, без майки. А для меня это почти то же самое, что полное обнажение. Мы сидим рядом возле теннисного стола, ждем своей очереди на игру. Он пытается курить — прямо здесь, в помещении — и прячет сигарету каждый раз, как идет кто-нибудь из взрослых. Но они ходят постоянно, и он то гасит свою сигарету, то опять зажигает, то зарывает куда-то чуть ли не в гравий, который у нас за спиной, где маленький зимний сад.

Неужели ему так важно курить, что он готов ради этого дергаться каждую минуту? Неужели у него тоже нет ничего в жизни? Но он эмоционален и напорист, и всё вместе меня это возбуждает. И вот приходит благословенный миг, когда мы встаем к столу. Забыл сказать: я обыгрываю в настольный теннис почти всех любителей, с которыми мне приходится играть, хотя я и сам любитель. Но ведь предсказать это невозможно! И в таких случаях люди бессознательно оценивают соперника по его общим габаритам. Обнаженное тело было больше меня, возможно, старше, а потому решило, что и играть оно будет лучше. Как оно разочаровалось!

Вам, наверно, опять покажется мое ликование каким-то мелким и непонятным. Но, черт возьми, это было эротическое ликование! А такая эмоция по определению не может быть слабой.