Лолиты

— Что это такое?! — возмутился я несмело. — Отпусти ящик!

Вероятно, стоило добавить «немедленно», но я был еще юн и неопытен и кричать на детей не умел, да и вообще не собирался всерьез связывать свою жизнь с педагогикой. Разве что с педофилией…

— Не-а, — ответил он коротко с глумливой усмешкой. Да, он хотел развлекаться, и вот он начал. Ну что ж, решил я, в таком случае и я буду развлекаться.

Я приподнял сзади его майку и стал щекотать его правый бок. Он не реагировал. Я помнил, что он не боится щекотки, но не мог же я, черт возьми, так сразу скинуть его со стула, свалить на пол и сесть на него верхом? Я должен был обставить всё это как попытку гуманно вразумить его, вернуть в русло нормального занятия…

— Ах, не щекотно?! — воскликнул я.

Он молчал и ящика не отпускал. Здесь у меня появилось моральное право начать щекотать его живот, грудь и почти всё что угодно… Но пороху пока не хватало. И я решился на бой. Я схватил его руки и стал оттаскивать их от ящика. Он, всё с той же глумливой ухмылкой, упирался.

Половое возбуждение нечасто может сочетаться с физическим напряжением. А потому, когда я боролся только с его руками, член мой находился в относительном покое, хотя руки Макса и были загорелыми и пушистыми, хотя и сверкали их чудные волоски в солнечных лучах.

Он был маленьким, но очень крепким — как наши кошки. Когда они вырываются из моих рук, я, конечно, могу продолжать их удерживать, но для этого нужно изрядно напрягаться. То же было и с Максом. Я явно его побеждал, но победа была нелегкой. Конечно, я был старше его, и намного, и это давало мне огромное преимущество. Но нельзя забывать, что он был телом, абсолютным телом, в противовес Абсолютном духу Гегеля… Он умел только плавать, на уроках и в воде, и бороться. Он был в своей стихии. Я же был абсолютным духом… только похотливым.

Я прижал его руки к его телу, я обошел его сзади, я прижал к себе его спину… И тут уже мои силы удвоились, потому что теперь к моему возрастному старшинству прибавилась еще и вся моя страшная (а может, великолепная?) похоть. Я почувствовал близость его тела. Я боролся уже не с руками, не с отростками его тела, а с самим телом. С самим совершенством. С Красотой.

Теперь мне хватало уже одной руки, чтобы удерживать две его. Такое бывало у меня только с девушками, и то не со всеми. Я весь превратился в сперму, в семя, жаждущее выйти наружу, залить собой эту красоту, возвыситься над ней.

Итак, моя правая рука освободилась, и я смело (смело ли? Можно ли считать смелостью поступок, который ты всё равно не можешь не совершить?)… и я неизбежно засунул ее под его серую футболку. Но теперь я гладил, т. е. якобы в воспитательных целях щекотал его уже не со спины и боков — я полез к его животу…

Когда-то давно, в детском лагере, у меня тоже было два таких любимчика — два маленьких крепких красивых мальчика. Возможно, это были братья. Когда в тихий час они шли по разным кроватям из одного конца нашей большой палаты в другой, я, сам не понимая толком, что я делаю и зачем, схватывал их, валил и тащил к себе, когда они проходили через мою постель. Обычно мне удавалось поймать таким образом одного, но каким же триумфом стала для меня поимка сразу обоих! Я не помню, любили ли они обнажаться, но когда я валил их в свою кровать, то под предлогом обычной мальчишеской возни запросто залезал к ним под майки, захлебываясь от неведомого и необъяснимого для меня тогда восторга, от упоения их красотой, от приближения к себе их горячих и свежих тел, от их юной и голой кожи, от чувства жизни, которое от них исходило и которого так не хватало порой мне самому.

А ведь тогда я был почти их ровесником, не размышлял о красоте, не чувствовал подавляющего умственного превосходства над ними, которое лишь зверски усиливает мое странное возбуждение.

А теперь! Я вел своей одетой рукой по мускулистому кратеру его голого живота, наслаждаясь его животной мохнатостью. Я знал, что стоит мне пошевелить пальцем, и я засуну палец в его пупок, я попаду в рай. Я стоял у ворот в это блаженство и не решался войти в них. А впрочем, скорее я просто растягивал удовольствие. Пока я не видел и не трогал его пупка, он оставался для меня прекрасной и волшебной загадкой. Я решил оставить его на десерт. Я заскользил рукой вверх по его мощному (для его возраста и роста), рельефному прессу, по ложбинке, идущей от пупка вверх до середины груди.

Я описываю всё это долго и тщательно, но происходило это в течение секунд. Иные чувства и воспоминания мелькали у меня в голове вообще в течение доли секунды. Если бы я погрузился в былое и думы, я бы просто расслабился и выпустил из своих хищных рук это нагое, горячее и трепещущее сокровище плоти.

Я дошел до его солнечного сплетения, я почувствовал под своими пальцами эту твердую изгибающуюся косточку в центре груди, — как я ее обожал! Я стал щупать его ребра. Я почувствовал биение его юного сердца, шевеление жизни в нем, такой бесцельной и такой фантастически прекрасной. Я держал в руках его сердце, чувствуя его огонь, его пламя. Руки мои как-то сами похолодели. Они словно знали, что этот контраст ледяного и одетого с голым и жарким должен довести меня до безумия.

— Какие у вас холодные руки! — воскликнул он своим сочным мальчишеским голосом. — А-а-а!

— Это для тебя, — ответил я глухо, тихо и медленно. — Чтобы тебя заморозить. Ты какой-то слишком горячий. Ты как жеребец. В тебе слишком много крови.

— Вы вампир? — захихикал он. — Вы хотите ее выпить?

— У тебя пылают соски, — сказал я еще тише, почти шепотом.

— Вы маньяк? — спросил он, и мне почудилось, что в его обычной глумливости начала сквозить и обеспокоенность. Кажется, он чувствовал, что происходит что-то не то. Самым глупым сейчас было бы начать спорить с ним, на полном серьезе доказывая, что всё нормально и ничего необычного в моем поведении нет.

— Конечно, — ответил я громче и как можно более обыденно. — А ты только щас узнал? Твоя мама специально искала тебе учителя-маньяка. Так и сказала: мне нужен квалифицированный маньяк со знанием английского и немецкого языков. Она ведь знает, что обычный учитель с тобой не справится.

Он бурно захихикал, и член мой снова вознесся за облака. Как и с Лешей, я почувствовал с ним свое превосходство, я привел его в восторг простенькой шуткой. Обнаженное мускулистое тело тряслось и содрогалось в моих цепких одетых руках. Это было выше моих сил. Пользуясь тем, что он расслабился в своем смехе, я вдруг отпустил его руки и разом схватил его соски. Я вспомнил того мальчика на раскладушке в детском саду — сколько долгих лет я к нему шел! Пальцы мои превратились в челюсти, ногти — в зубы. Царапая, я будто кусал эти розовое комочки нежной, безмозглой плоти, я мял руками крепкие мышцы, окружавшие оба его соска, но теперь я еще и смотрел, смотрел, смотрел на него, пожирая его своими глазами. Я увидел его пупок! Мне захотелось броситься, нырнуть в него с головой.

Левой рукой я продолжал мять и тереть его соски, обхватывая его голую и сильную грудь, всё еще дергавшуюся от смеха (а может, от электротока, которым я его пытал?). Пуговицей рубашечного рукава я резал его левый сосок, а ногтями средних трех пальцев терзал правый, примешивая к его животному смеху и какие-то стоны. Я подумал вдруг, что стоны эти исходят из его сердца, его нагого сердечка, которое я тоже только что держал будто в своей жадной до тела руке. Правая же моя рука молнией метнулась к его глупому сладкому пупку, который я заставил его открыть, показать, отдать мне, поставить на место моего — плоского, чуть даже выпирающего, круглого, скучного и умного, казавшегося мне всю жизнь таким некрасивым, таким гадким, таким уродливым, таким мерзким, таким отвратительным, заставлявшего меня ненавидеть себя, ненавидеть жизнь, ненавидеть мир, а у девушек и мальчиков в первую очередь смотреть на пупок, обмирая от восторга всякий раз, как он оказывался правильным и глубоким. Я засунул палец в свою мечту и, захлебываясь от счастья, ощупывал все ее изгибы. Мне хотелось кричать, вопить орать от бешеного, безудержного восторга. Гигантская сила распирала меня изнутри. И вот я заговорил вслух, — но совсем не так…