Журнал Наш Современник 2007 #3

Чесноков прекрасно, может быть, лучше всех духовных композиторов понимал дух и смысл литургии, смысл молитвы. В отличие от Рахманинова — художника, постоянно испытывавшего влияние светского окружения, Чесноков как регент и выходец из духовной среды очень хорошо чувствовал и тонко передавал молитвенное настроение. В этом — секрет необычайно сильного воздействия его церковной музыки.

Этим объясняется и стопроцентный её контакт с публикой. Если музыку Рахманинова мы воспринимаем благодаря совершенству формы, красочности палитры, то при восприятии песнопений Чеснокова слушатель полностью отрешается от этих проблем, целиком отдаваясь воздействию выраженного в музыке молитвенного настроения, особой — духовной — чувствительности. Считаю, напрасно церковники упрекали его за пышность, чрезмерную чувствительность”.

Упрёки критиков, осуждавших Чеснокова и Гречанинова за преувеличенную эмоциональность, “оперную” напыщенность стиля, неуместную, по их мнению, в духовной музыке (эту точку зрения разделяют и некоторые из наших современников), Лебедев считал несправедливыми: “Чесноков, Гречанинов страдали более от сухих регентов, чем от претензий малоодарённых композиторов-графоманов, композиторов-гармонизаторов канонических распевов. А теперь их, равно как и всех других авторов музыки, рассчитанной на подлинно духовный, непосредственный контакт со слушателями, осуждают композиторы, музыканты, которые свои модернистско-эстетические устремления и средства, наработанные в светской музыке, пытаются перенести в музыку церковную…”

Но Лебедев не был и рабом церковной традиции, он не считал, что чем ближе музыка к глубокой старине, тем лучше: “Для русской духовной музыки важна, конечно, и византийская традиция, прерванная в петровскую эпоху. Возрождение её произошло на рубеже XIX и XX веков. Однако ретроспекции к знаменному распеву мне не нужны. Они интересны как музейный документ, их полезно слушать, но если все начнут писать в стиле знаменного распева, это будет очень скучно. Я считаю необходимым исходить в своём творчестве из достижений нашей духовной музыки начала XX века, а не возвращаться к её средневековым истокам”.

На замечание, что другие современные композиторы используют знаменный распев, Лебедев возражал: “Они дают старинные распевы в очень опосредованном, переработанном, живом виде, а простое цитирование мне представляется мертворождённым”.

Вскоре после переезда в Москву Лебедев познакомился с хоровым дирижёром Валерием Максимовым. Чутьё музыканта и потомка регентов подсказало Максимову, что призвание Лебедева — писать духовную музыку. По просьбе Максимова Николай Сергеевич написал три номера из “Литургии святого Иоанна Златоуста”. Максимов же и стал первым исполнителем духовных произведений Лебедева.

После этого духовная музыка стала основным жанром в творчестве композитора до самой смерти. Им написаны “Литургия”, “Всенощная”, “Святые Страсти Господни” и ряд других сочинений, в том числе “Акафист преподобному Тихону Лусскому, всея России чудотворцу” в честь возрождения основанного им в 1498 году Свято-Николо-Тихонова монастыря. Работал он и над акафистом одному из величайших и наиболее почитаемых русских святых преподобному Серафиму Саровскому. Прекрасную музыку сочинил Лебедев на два стихотворения Георгия Поляченко (“Ангел” и “Молитва”).

Его музыку полюбили и слушатели (некоторые приходили даже на репетиции), и исполнители. Знаменитый бас Большого театра Владимир Маторин, первый исполнитель партии диакона в “Литургии”, сказал: “Эта музыка производит настолько сильное эмоциональное впечатление, что я долго не мог начать её петь. От волнения в горле даже были спазмы”.

Я помню впечатление от первого исполнения “Литургии” Лебедева. Зал принял её восторженно, а я получил ответ на тот вопрос, который давно задавал сам себе: “Может ли современный композитор написать “Литургию” или “Всенощное бдение” так, чтобы любой православный человек сказал: “Это — ново, конечно, этого не было, но это — наше, это — православное”.

И вот Николай Лебедев сочинил “Литургию”, мой знакомый архитектор Олег Журин по чертежам П. Д. Барановского восстановил Казанский собор на Красной площади в Москве. Не иссякнет родник талантов, питающий русское искусство.

Со всех концов страны Лебедев получал письма от хормейстеров с выражением восторга и просьбами прислать ноты. Это было золотое время для возрождения исконно русского жанра — хорового пения, бывшего в последний период советской власти несколько в тени. Нужен был новый репертуар, соответствующий интересам и публики, и музыкантов. Многие композиторы в это время начали писать духовные произведения, но и тут оправдались евангельские слова “много званых, но мало избранных”. Пальму первенства исполнители отдали Николаю Лебедеву, который стал писать духовную музыку не тогда, когда на неё возникла мода, появился спрос, а тогда, когда об этом другие ещё и не помышляли, и двигало им не желание “попасть в струю”, а потребность души, идея служения. То, что Лебедев, мирянин, после долгого перерыва возродил русскую духовную музыку, можно определить только одним словом: подвиг. Подвиг творческий, подвиг гражданский и подвиг личный.

Произведения Лебедева неизменно исполняются на фестивалях православной духовной музыки, на фестивалях “Московская осень” и в филармонических концертах в России и за рубежом, в Европе (во Франции, в Германии, в Польше, в Англии) и в Америке, вызывая восторженный приём у слушателей и положительные отзывы критики. Постоянно звучат они и на радио (“Орфей” и др.). Отрывок “Верую” из “Литургии” Лебедева, как образец современной русской духовной музыки, включён графом П. П. Шереметевым, ректором Русской консерватории в Париже, в “Антологию русской духовной музыки”, издающуюся во Франции.

Николай Сергеевич был прекрасно образованным человеком, великолепно знал всё о музыке, а о великих композиторах и исполнителях мог рассказывать так, будто он был их собеседником при их жизни. Но у него были и глубокие познания в богословии и святоотеческой литературе. Мы с ним много раз говорили о православии, об угрозе экуменизма и сатанизма, о толкованиях Апокалипсиса, и меня поражало то, что он неизменно находил светлую сторону любой проблемы, был уверен в конечном торжестве добра над злом. Думается, без этого внутреннего стержня он не смог бы создавать свои произведения, очаровывающие нас и сегодня именно в силу заложенного в них светлого начала.

Порой сами события в музыкальной жизни наводили нас на обсуждение проблем, связанных и с политикой, и с религией. Помнится, зашла речь о “Литургии оглашённых” композитора Рыбникова, в которой использованы тексты Евангелия, Будды, Магомета, западных философов. Николай Сергеевич резко отрицательно относился к покушениям на чистоту веры, а в данном случае закончил свои размышления вопросом: “Далеко ли от таких опусов до идеи мирового правительства, до идеи мировой религии?”

Лебедев — советский человек

В окружении Лебедева в его студенческие годы было немало диссидентствующих юношей и девушек, попадались и диссиденты постарше, но его эти веяния никак не затронули. Художников-диссидентов Лебедев не одобрял, считая, что их поведение — это политиканство, которое не красит творческого человека. Сетования на цензурный гнёт он отвергал, заявляя: “Запреты существовали всегда. Но во все времена, в том числе и во времена “великих деспотий”, всегда были художники, своим талантом и гражданской, а не политической позицией привлекавшие слушателей”.

У меня есть все основания утверждать, что Лебедев был вполне советским человеком. Правда, он никогда не показывал своей приверженности власти, отвергал лестные и материально выгодные предложения написать “официоз”.

Лебедев не искал и не жаждал никаких наград и почестей, не участвовал в конкурсах, даже считал это недостойным для творческого человека, ведь “искусство — не спорт, где все призы получает тот, кто быстрее бегает или выше прыгает. Художники могут быть разные и замечательные по-своему”. По его убеждению, “самая большая награда для художника — любовь слушателей и уважение исполнителей”.