Журнал Наш Современник 2007 #3

Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и “ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет” стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: “Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру”.

При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект “перекрёстка” жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На “перекрёстке” оказываются прямо — почти все и косвенно — все герои романа.

В. Турбин, обращая внимание на эту неслучайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: “…Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок — сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.

Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным людям. (…) Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману…”. В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.

Думается, М. Булгаков использует традицию, согласно которой “перекрёсток” — это, как сказано в словаре В. Даля, “место роковое и нечистое”, “тут совершаются чары, заговоры… На перекрёстке нечистый волен в душе человека”. И герои “Белой гвардии” в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся.

Сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы. Поэтому в ключевых сценах романа появляются Елена Турбина, Иван Русаков, Петька Щеглов — герои, которые символизируют силу и разные грани христианских идеалов, противостоящих мечу войны, смерти физической.

Идея возмездия, расплаты, лейтмотивом проходящая через всё произведение, не случайно заменяется идеей Бога, христианской любовью, детской непорочностью. Символично, что меч на Владимирском соборе вновь превращается в крест. К небу, престолу Бога, к вечным ценностям, которые символизирует оно, открыто призывает обратиться М. Булгаков, обратиться к тем ценностям, которые в большей или меньшей степени забыли, через которые переступили почти все герои романа.

Спор о вере

Пакулов Г. И. Гарь: Роман. — Иркутск, изд-во “Иркутский писатель”, 2005

Сложную тему избрал для своего романа Глеб Иосифович Пакулов — известный сибирский писатель, которому в этом году исполнилось 76 лет.

Историческая романистика — жанр литературы, достигший больших высот в советские времена, представленный блестящими произведениями Алексея Толстого, Вячеслава Шишкова, Степана Злобина, Алексея Югова, Валентина Пикуля и других корифеев советской художественной исторической прозы, ныне пребывает как бы в умалении. Последним крупным, действительно глубоким автором историко-художественных исследований, а именно так можно назвать его произведения, был ныне покойный, убиенный, незабвенный Дмитрий Балашов. Потом наступило безвременье. Конечно, постоянно издаются и заполняют книжные прилавки многочисленные, в немыслимых аляповатых обложках дешёвые издания, претендующие на звание “исторических” произведений, где история России (да и мировая) перекраивается, как Бог знает кто на душу положит, а вернее, как угодно вкусам низкопробного рынка. Это — чтиво. Мускулистые герои таких произведений не имеют, разумеется, никакого отношения к реальным лицам прошлого, так же как, допустим, “исторические” озарения Фоменко не имеют ничего общего с “Историей государства Российского”.

Но вот — эпоха Раскола. Это — семнадцатый век, это патриарх Никон (“…Нихан — с того света спихан!”, как характеризуется он с первых страниц романа Пакулова), это царь Алексей Михайлович Романов, это князь Иван Хованский, это духовник царя Стефан Вонифатьев, священник Иван Неронов и весь кружок “ревнителей благочестия”, это, наконец, и главный герой произведения — протопоп Аввакум Петров — огнеборец в славе и в своей великой и трагической судьбе.

Семнадцатый век… Для России это время выбора судьбы. Да, именно судьбы, ведь когда избирается вера для народа или даже способ исповедания веры — это избирается судьба народа, нации, государства. В чём была причина того необычайного смятения, которое охватило русское общество середины семнадцатого века в связи с реформами патриарха Никона? Почему изменения в текстах священных книг, в Символе Веры (так, например, решили читать: “…царствию Его не будет конца” вместо: “…царствию Его несть конца”) или троеперстное сложение пальцев взамен двоеперстного при совершении Крестного Знамения — всё это вызвало бурный протест и в народе, и в среде как низшего, так отчасти и высшего священства? Почему Россия словно взорвалась и произошло глубокое и трагическое расслоение в русском народе, приведшее к неисчислимым жертвам, серьёзному духовному надлому и, может быть, в дальнейшей исторической перспективе — ко всем тем бедам, вплоть до революции, что свершились в России в последующие века? Открываем роман Пакулова, читаем…

“- И не надо выправлять! — Неронов выдернул руку из-под ладони патриарха. — Ведь по их мудрованию — конец есть, но боятся его и успокаивают — “не будет”. Пошто врут и двойничают? Мы-то знаем — царствию Божьему несть конца! Несть! Стало быть — нету!”

Да, малейшее нарушение в древних текстах Священного Писания воспринималось ревнителями благочестия как покушение на сами основы веры. А за это, за “единый аз”, можно было, по слову протопопа Аввакума, пойти и на крест. И то, что это так, доказывает летопись жизни Аввакума, с большой художественной силой развёрнутая на страницах романа Глеба Пакулова “Гарь”. Взяв за основу своего произведения известное “Житие протопопа Аввакума, написанное им самим”, Пакулов сумел претворить его в исторический роман, глубокий, психологичный, наполненный яркими красками в описаниях российских исторических древностей, природы России и её удивительных, очень сложных людей.

Аввакума томят без хлеба и воды в гнилых застенках, ссылают в ледяную Сибирь. И не одного ведь ссылают, что для него, как человека физически крепкого, было бы, может быть, не так страшно, но ссылают вместе с семьёй, с малыми ребятами — не все из его семьи выдерживают это испытание. К мукам физическим Аввакума добавляются и муки душевные, когда ему на глухом сельском погосте приходится хоронить своего маленького сына, умершего по пути в ссылку.

Окунаясь в это произведение, как в “океан многозвонный”, мы, читатели, неожиданно понимаем, что люди далёкого прошлого, оказывается, удивительно близки нам. Их чувства, дела, житейские заботы, душевные переживания — всё как и у нас, ничто не меняется в природе человека, и сильные характеры, они всегда прекрасны, такие люди одинаково полны достоинства, будь они одеты хоть в рубище каторжанина, хоть в боярский кафтан.

Станислав Зотов