Журнал Наш Современник 2007 #3

О русскости, русском народе: “Как бы хотелось призвать к старому нравственному правилу: нельзя мне поступать дурно, ибо я русский. Когда-нибудь, будем надеяться, русский человек возведет эти слова в свой главный жизненный принцип и сделает их национальным путеводством”(“Так создадим же течение встречное”. Выступление на I съезде Всемирного Русского Народного Собора, июнь 1992).

О православии: “Нас отрывают от веры — не оторвемся. Душа русского человека нашла свой подвиг и пристанище в православии, и только там мы обретем ее для искупительных и спасительных трудов, только там соединимся в своем временном и вечном призвании…” (Там же).

Об интернационализме и национализме: “Я за тот интернационализм, в котором, не мешая друг другу, а только дополняя, будет существовать расцветка всех наций. Понятие “национализма” сознательно оболгано. Судить о нем следует не по крайностям и дури, которых не миновать во всякой здоровой идее, а по сердцевине и нравственно-духовным началам”(интервью “Литературной газете”, январь 1992).

О гражданственности: “Почему-то стало принятым считать, что гражданин — это непременно бунтарь, ниспровергатель, нигилист, человек, рвущий свою сращенность с отечественным строем души.

А если рвущий, непринимающий, ненавидящий — какой же он, простите, гражданин?! Позиция, свойственная гражданину, должна быть со знаком плюс, а не минус. Она должна быть созидательного, преобразовательного к лучшему, иметь сыновние, а не прокурорские обязанности” (“Дни наши тяжкие”. Интервью журналу “Мир женщины”, январь 1992).

О политическом строе: “Я бы не стал решительно отдавать предпочтение какой-то одной системе — капитализму или социализму. Дело не в названиях, не в обозначениях, они могут быть условными, а в содержании их, в наполнении, в гибком соединении их лучших сторон, в том, что более соответствует хозяйственной “фигуре” народа. Решительно менять в таких случаях “одежку” — занятие опасное” (там же).

О судьбе села: “Я сторонник того, чтобы в теперешних экстремальных условиях не разбирать ничего, что способно работать. Пусть будут рядом колхозы, совхозы, кооперативы, фермерские хозяйства, пусть крестьянин сам разберется, чему быть и чему не быть, своим выбором решит их судьбу. Хватит произвола. То силой сгоняли в колхозы, то силой разгоняем. И все якобы в интересах страны и крестьянина. Нет, тут другие интересы” (“Прозреть и не отступать”. Интервью газете “Сельская жизнь”, январь 1992).

О роли писателя: “Писателя могут считать освобожденным от всякой службы, но сам себя освободить от служения Отечеству, точно так же, как от служения добру и красоте, он не может. Словом, роль та же: не прислуживаться, а служить” (там же).

О “культурной элите”: “Самозванцы, присвоившие себе титул элиты, беспардонно объявившие себя цветом нации, наперебой выставляющиеся перед камерами с видом небожителей, — это люди иных “достоинств”. По аналогии с образованщиной их должно называть элитарщиной — то, что буйно разрослось, но приносит никчемные или ядовитые плоды… Она откровенно стяжательна, надменна и открыто проповедует безнравственность и цинизм” (“Чья это страна?”. “Советская Россия”. 4 марта 2004.).

Можно остановиться, можно продолжать и привести еще более убедительные отрывки, говорящие о том, как писатель Распутин, болея за страну, старался помочь ей своим словом в трудные дни и годы.

Он не отвечал на критику “демократического” — прозападного — лагеря, с его скоропалительными наскоками, хотя они порой перерастали в травлю. Критика-травля усиливается после опубликования в “Советской России” в 1991 году “Слова к народу”, которым патриотическая общественность пыталась удержать страну от сползания в новую революцию и под которым в числе двенадцати русских писателей поставил свое имя и Валентин Распутин. И. Шафаревич даже выступил в “Литературной России” с призывом защитить писателя от “литературных чекистов”. Распутин со свойственной ему меткостью в этой же газете скажет мимоходом, что его, а также и Ю. Бондарева, А. Проханова, В. Белова и других “приговорили на первый случай к гражданской казни через поношение”.

Поношение не могло быть бесконечным по той простой причине, что правота Распутина подтверждалась жизнью, однако в недавнем еще 2004 году многих озорующих в диковатых зарослях нашей прессы переплюнула одна иркутская газета, поместив в качестве передовицы измышление, в котором Распутин назывался “русофобом”! Не более и не менее, и прямо в заголовке!

Тогда же, в начале 90-х, то и дело раздавалось: Распутин ничего не пишет! Распутин ударился в политику! Примитивно, зато эффектно — назвать “политикой” патриотическую публицистику и таким образом вывести ее с литературного поля.

* * *

Перерыв в прозе — да, был. Со второй половины 80-х до почти середины 90-х. В 1994 году появился первый рассказ из цикла “О Сене Позднякове” — “Сеня едет”, затем “По-соседски”. Они показались очень уж простыми, незамысловатыми… Подкошенная в очередной раз деревня в герои вывела неказистого, запоздало проснувшегося от пьянства своего представителя. “Наш орел” способен вызвать разве что усмешку да сожаление о его так беспечно растраченных лучших годах жизни. Но, как известно, дух дышит, где хочет, и в Сенином сердце он отыскал подходящий уголок и придал Сене иное, чем прежде, направление.

И пусть смешна его решимость ехать в Москву и бороться с развратным телевидением, она говорит в пользу наивного борца. Да, раньше надо было, соглашаемся мы, понимая: в образе Сени воплотилась подавляющая — увы! — часть сельского мужского населения, не сумевшего взять на себя ответственность за землю и жизнь на ней. Что есть — то есть.

И Сеня со своей женой Галей (не в пример ему ладной и разумной), и их односельчане вступили в зыбкую полосу выживания — вот в чем правда этих рассказов.

Вносили свои оттенки в картину нравов времени и рассказы “Женский разговор”, “В больнице”. Но по-настоящему возвестил о возвращении в художественную прозу Распутина рассказ “В ту же землю” 1995 года.

Поражало в нем все: и сюжет, и сдержанная, жестковатая интонация, и точность характеров, и более всего — оглушающая правда состояния загнанного в угол человека.

Что можно сказать о времени, когда немолодая, больная, усталая женщина, некогда участница гремевшей на всю страну сибирской стройки, тайком, ночью, в недалеком от дома леске хоронит мать, не имея средств сделать это как полагается?.. Можно, конечно, усомниться: почему же Пашута не предвидела своего положения, когда перевозила ее к себе в город из брошенной ленской деревни? Почему не добилась никаких мало-мальских бумаг и пенсии? При их-то нищете? Но рассказ написан едва ли не в самый трудный год обвала всего, что держало людей в жизни, и они просто не успевали предпринимать упреждающие меры. Есть несколько моментов в этом рассказе, от которых особенно сжимается сердце. Это слова Стаса о перестройщиках страны: “Я тебе скажу, чем они нас взяли… Подлостью, бесстыдством, каинством. Против этого оружия нет”; это вид еще двух примкувших могил в леске и известие о том, что в одной из них — убитый бандитами молодой Серега, вместе со Стасом помогавший Пашуте в похоронах матери; и — порыв приемной внучки Таньки к бабушке в самую отчаянную минуту: “Ты разговаривай со мной, разговаривай!.. Ты думаешь, я неродная, а я родная… хочу быть родной. Хочу помогать тебе, хочу, чтобы ты не была одна!”

Судьбы стариков, судьбы детей… Горе людское как река, и писатель не на твердом берегу — муза его мечется от надежды к отчаянью, от отчаянья к надежде.

Он остался вместе со своим народом в эти страшные годы — вот что показали рассказы 90-х.

В одном из них — девочка с ангельским личиком, принужденная собирать милостыню для шайки мерзавцев (“Нежданно-негаданно”). История ее отогревания в семье Поздняковых и возвращения к “дяде” потрясает безысходностью так же, как и история Пашуты. Но вот финал рассказа “В ту же землю”: героиня, будучи некрещеной, впервые приходит в храм и возжигает свечи… Напряжение, почти невыносимое, приглушается, отогревается душа… Может, и это выдержит народ?..