Заговоренные клады и кладоискатели

Вот что писал о таких кладах Н. Аристов: «В с. Погибелке (Корсунский уезд) есть прихотливый клад на дворе у крестьянина: никому он не объявлялся, только раз показывался одному мальчику лет четырех, который говорил матери, что он видит белые голанки, то есть серебряные деньги. Мать советовала ему взять их; мальчик действительно пытался взять хоть немного, но, по его словам, как только он станет ловить их, они попрыгают у него между пальцев и уйдут в землю».

А вот из записей Ончукова притча о кладе: «Один крестьянин в Пудожском уезде отравился к светлой заутрене на погост с вечера в субботу. Идти ему надо было мимо озера. Идет он берегом и видит па другом берегу человек таскает что-то кошелем из воды в лодку. Ударили в колокол на погосте, и человек вдруг пропал. Крестьянин обошел озеро, подошел к лодке и видит, что она полна рыбьим клеском (рыбьей чешуей. — В. Ц). «Не клад ли?» — подумал мужик, набрал клеску полные карманы и воротился домой. Дома он опорожнил карманы, захватил мешок и опять пошел на озеро к тому месту, но лодки уже не было. Тогда мужик пошел к заутрене. Воротился домой из церкви, захотел посмотреть свою находку, а вместо рыбьего клеску — серебро. Мужик разбогател. А тот, что сидел в лодке, каждогодно в Великую субботу кричит и жалуется на свою пропажу и грозит мужику…»

Чудную и странную историю я записал в русском Семиречье лет сорок назад. Рассказал мне ее охотник и бахчевик Яков Фомич Мухо-виков. Я с ним ходил охотиться по Тарбагатаю в юные и студенческие годы (когда приезжал на каникулы).

— Клад на выдумку тароват. А что? В нем мысль из преисподни прорастает, чтобы смутить в тебе дух, усластить жадность, вот он по-всякому и разузоривается: явится тебе, а в руки не дается. И чего он хочет — не поймешь. Пошел я раз на охоту, в сентябре это было на двенадцатое число, день моей женитьбы. Оттого и запомнил число. Иду, значит, по горам по первозорью. Небо чистое, земля чистая. Никого. Всхожу на Календарь-гору, на самую высокую скалу над пропастью. Вижу — сидит на скале цыган не цыган в киргизском чапане. Вскинул я глаза на него: сидит человек с удочкой в руках, грузило в пропасть закинуто. «Что удит? Воздух из пропасти? — так думаю. — Понятно, сумасшедший. А если по понятию блажной, накренило мозги с голодухи не в ту, стало быть, сторону».

Укрепил собственный дух такой мыслью и спрашиваю, а «бердан» свой держу с должной чуткостью:

— Чего, мил человек, удишь? Без воды рыбка не клюет?

— Ловлю, — говорит, — каменную селедку, курам на водку.

«Ты балагур для кур. — говорю я сам в себе, — а я сдурачу: кувыр-кувырь, пили личих-вирь?»

Что-то неладное. Собака моя на него не заурчала. А что, если этот удильщик не рыбак, а волхв?

— И я такой! — ему говорю. — Хожу с клюкой. Мух пас, нашел кошелек-самотряс и кнут-самопас. Видел — вошь в железе и подсолнух на протезе, черт тебя б сглазил, чтоб с камня не слазил.

А он ничего, удит воздух и вполслуха вдруг говорит:

— Ударь меня в ухо с левой — я и слечу, тебя озолочу.

Хоть навел он на меня всякие сомнения, говорю:

— Не согласен. За что я тебя должен бить? Я же тебя в первый раз вижу.

— Дурак и есть дурак, — говорит он мне. — От своего счастья отказываешься. Ну тогда давай меняться: ты — мне ружье, а я тебе — удочку.

— Нет, — говорю, — ружье у меня самострел, вышел я с ним ершей со щуками пострелять. Ишь как летают по небу.

А он протягивает мне удилище, а оно-то сплошь золотое. Ну я и отдал ему свой «бердан» без патронов, чтоб сдуру или с чуру не стрельнул по мне, а тот отдал удочку и поплыл по воздуху в пропасть и оттуда как захохочет:

— Хо-хо, мухопас-самотряс, хо-хо…

Тут моя собака очнулась и зазвучала оглашенно, словно блоха бодучая на глаз ей впрыгнула.

Тут и я опамятовался: стою на скале и держу за ствол свое ружье, будто удилище, а что стою у края провала — не вижу, не чую. А мнится в мороке, что я ли иду по дороге и остановился так себе. Только собрался шагнуть вперед, как услышал петушиный крик. Тут я очнулся окончательно: одна нога на скале, а другая — зависла над бездной. От страха толи заскрипел, толи вскрикнул позвоночник у меня. Гляжу на то место, где только что цыган сплел, а там змея на плавниках ползает вся серебряная, выстрелил я в нее — не помню, как патрон засадил в ружье. Пес взвизгнул, осыпанный монетами. Я кинулся под гору домой. Сбежал с горы минут за десять. А на равнине ночь, солнце давно село. Что со мной? Куда это я подевался на целый день?

Пришел к себе в избу, спрашиваю:

— Какой ныне день но числу?

— Девятое число сентября, — говорят и показали на отрывной календарь.

Что же, выходит, будто я загодя на три дня заскочил?

Домашние почуяли, чтосомной неладно, объяснили, что ныне, мол, утром я встал рано и куда-то отлучился часа на три.

Тут я совсем очнулся: на дворе не ночь вовсе, а день в разгаре. Думаю — может, я на том свете побывал?

А когда наступило настоящее двенадцатое, ничего вроде и не было. Вышел я на улицу, посидел на завалинке, вернулся домой, а домашние в расстройстве и панике спрашивают:

— Где же ты пропадал три дня? Ушел, никому ничего не сказамши…

Так вот меня помутили чары кладовы. Долго не ходил я на Календарь-гору. Только другой осенью пришел и на том самом месте подобрал пять серебряных монет.

Клад чудной, клад прихотливый не любит даваться, потому что кладется под несколько зароков, под хитрые ритуалы. Вот одна такая история, приведенная в книге Д. Н. Садовникова.

«Две хлебницы рыли по наслыху, недалеко от Конной слободы на валу. Когда эти хлебницы уж вырыли кинжал и пистолет, вдруг услыхали, что на горе от Иоанна Предтечи пошел сильный гул. Было ото около полудня, летом. Тут увидели они тройку лихих коней, которая во весь дух под гору вылетела на московскую дорогу. В коляске сидели нарядные красивые кучер с казачком и важный барин... «Выехала тройка на дорогу, остановилась; барин слез с коляски, казачок спрыгнул с козел и пошел вдоль дороги вприсядку плясать: барин заложил руки назад, склонил голову и пошел впереди лошадей, а кучер шагом поехал за ним. Казачок так лихо, так чудно плясал, что хлебницы на него засмотрелись, да еще думали в это время и о том, как бы о себе не дать барину подозрения к тому, что они роют деньги, и чтоб он из любопытства их не спросил. Лишь тройки поравнялись с ними, они увидали, что из реки Свияги вылез страшного роста солдат, подошел к казачку, схватил его на руки и понес в омут, под водяную мельницу. Барин сел на лошадей; кучер ударил по всем трем вожжами, гаркнул на них, и с посвистом молодецким тройка полетела вдоль дороги столбовой... Это видение так напугало кладоискательниц, что они перестали рыть клад…»

После этого нашли они одного начетчика-чернокнижннка, который по черной книге нм прочитал, чтоб они отправились этот клад рыть на Пасху, между заутреней и обеднен, и ваяли с собой по яичку, и кто бы с ними на валу ни встретился, тотчас же похристосовались.

Вот они пришли на вал, стали копать и тотчас же задели заступом за чугунную доску… «И пошел от Бератаевки гул, зык, рев такой, что земля задрожала!.. Услыхали они страшный крик и видят — по валу идет к ним медведь не медведь, человек не человек… По одежде вроде солдат! Глазищи как плошки, так и прядают, как свечи; рот до ушей, нос кривой, как чекушка, ручищи — что твои грабли, рыло все на сторону скошено… Вот они встали рядом, опершись на заступы, припасли яички и думают: «Только подойдет этот клад, мы в ту же секунду с ним и похристосуемся». Чудовище медленно подошло да как топнет, как рявкнет: «Вот я вас, шкуры барабанные! Так тут-то вы ребятишек зарываете!» Бабы испугались, побросали заступы, увидев занесенные над ними престрашные кулачищи, добежали до паперти храма и тут без памяти и упали.

А что чернокнижник? Он им сказал, что они уж больше не найдут этого клада, что ушел он в землю и что узнал он об этом по гулу».