Бузулуцкие игры

Птолемей Прист объявил свободный набор в легион, и учитель рисования повесил на афише местного клуба броскую рекламу, на которой крепкие латинские выражения перемежались с заманчивыми обещаниями на русском языке. Жалованье будущим легионерам Птолемей Прист положил в сестерциях, курс которых по отношению к рублю, а тем более к постепенно начавшему проникать в жизнь общества доллару был неясным. Поэтому народ в легион не торопился, лишь римская юрисдикция, объявленная центурионом, завлекла в контрактные сети известную бузулуцкую шпану — Александра Коровина, небритого оболтуса двадцати семи лет, и Юрку Севырина, уступающего Коровину два года в возрасте, но такого же «баклана», если не хлеще.

Вступив в ряды легиона, Коровин взял себе гордое имя Плиния Гая Кнехта, Севырин же решил именоваться Ромулом Сервилием Луцием. Однако взятые новоявленными легионерами имена не избавили их от пагубных привычек. Правила в легионе, закон суров, но, как говорится, dura lex, sed lex.

Уже вечером дня заключения контракта жители близлежащих к школе улиц были привлечены к гимнасию нежным свистом бича и воплями наказуемых за нарушение служебной дисциплины новоявленных Плиния Кнехта и Ромула Луция. Ромул Сервилий голосил громче своего товарища, но Плиний Кнехт был тверже в выражениях и обещал пописать своих обидчиков перышком, а гребаному римскому сержанту вообще пустить кровавую юшку — видно было, что человек находится под глубоким наркозом, действие которого, впрочем, закончилось уже на середине экзекуции. Плиний Кнехт замолчал, а еще через несколько ударов смиренно попросил отпустить его, обещая, что в жизни больше не прикоснется к стакану, а еще через несколько ударов принялся выкрикивать известные ему адреса бузулуцких самогонщиков и самогонщиц.

К тому времени Ромул Луций только тихо шипел сквозь зубы, мечтая поскорее принять присягу цезарю и получить обоюдоострый меч, которым он смог бы выпустить кишки не только тем, кто его порол, но и тем, кто наблюдал за экзекуцией.

Манипул Помпеи Фест постоял, наблюдая за поркой, и сквозь зубы сплюнул:

— Экстремис малис, экстрема ремедиа!

Через пару дней на Американском пруду можно было видеть, как новоявленные легионеры мрачно чистят закопченные медные котлы.

После общения с ними желающих вступить в легион не прибавилось. Даже возможность пощеголять по Бузулуцку в блестящих доспехах, уже ковавшихся на местной кузне, мало кого прельщала.

Степан Николаевич Гладышев к тому времени стал чуть ли не правой рукой центуриона. Неожиданное возвышение сказалось и на внешнем облике учителя: ходить он стал осанистее, взгляд его приобрел определенную жесткость и высокомерие, присущие самому центуриону, и уже не намеками, а почти открыто Степан Николаевич обещался поквитаться со своими бывшими обидчиками в самое ближайшее время.

— Экс ункви леонем! — говаривал Степан Николаевич. — Сик! (По когтям узнают льва. Так! (лат.)

Бузулукчане в долгу не оставались и ядовито намекали новоявленному Мазепе, что оккупанты приходят и уходят, а Родина и народ остаются, однажды Родина, как мать, отмерит неверным своим сыновьям по всей строгости установленных народом законов. Теперь уж учителя рисования иначе как Пеньковским никто и не называл. Бывший товарищ Гладышева, учитель географии по кличке Глобус, завидя сослуживца, принимался торжественно и громко зачитывать статью шестьдесят четвертую уголовного кодекса, устанавливающую ответственность за измену родине; при словах «к высшей мере наказания» голос его начинал звенеть. Естественно, что бодрости это учителю рисования не добавляло. Степан Николаевич мрачнел, горбился, брал мольберт и отправлялся рисовать колоритные и выразительные типажи охотно позирующих с безделья римских солдат.

С милицией римляне в конфликты не вступали. Птолемей Прист сблизился с начальником районной милиции Дыряевым и не раз заходил к последнему вечерами, как говорится, на чай. Обычно они сидели в собственноручно выстроенной Федором Борисовичем беседке. Честно говоря, беседку строили суточники, отбывавшие в милиции наказание за административные правонарушения. Но разве царь Петр Великий сам строил Северную Пальмиру? Главное — не то, кто строил, а то, кто приказал построить. Кто помнит безымянных строителей египетских пирамид? А вот Хеопса, в честь которого построили пирамиду, или, скажем, Эхнатона, знает и помнит весь мир. Конечно, беседку с пирамидами сравнивать было трудно, но все-таки стояла она в саду Федора Борисовича, а это было куда важнее и значительнее далеких египетских пирамид.

Изъяснялись новые товарищи на невероятной русско-латинской фене, а ближе к полуночи, когда подходило к тому время, затягивали они приятными баритонами лирические казачьи и неаполитанские песни, и, признаться, неплох был этот римско-бузулуцкий дуэт; вполне этот дуэт мог претендовать на победу в любом областном смотре творческих народных сил.

Дабы не утратить воинской сноровки, римские патрули включились в охрану общественного порядка в Бузулуцке. Вечерами можно было наблюдать смешанные патрули из худых и мосластых бузулуцких милиционеров в серой униформе и побрякивающих доспехами римских легионеров, неторопливо обходящих кривые бузулуцкие улицы по протоптанным в грязи тропинкам.

К дебоширам римские воины относились с суровой справедливостью — драки между отчаянными бузулуцкими механизаторами быстро пошли на убыль, а милицейский КПЗ обезлюдел настолько, что дежурные целыми днями бродили по отделу с мухобойками, добиваясь немыслимой ранее санитарно-гигиенической чистоты. Стихийно в милиции родился спортивный конкурс, в котором достигшие чемпионского мастерства мухобои получали возможность звонко щелкнуть своим нехитрым резиновым приспособлением по лбу побежденного товарища. Знаки классности теперь приобрели иной смысл — ими обозначалась отныне квалификация мухобоя; при этом, не рискуя вступать в конфликт с руководством, подчиненные присвоили Федору Борисовичу Дыряеву звание почетного мухобоя. Бессменным рекордсменом и чемпионом отдела являлся его заместитель по политической части Иванилов, у которого был целый набор мухобоек, и он даже по коридору ходил со свернутой в трубку газетой, которой с блеском пользовался с любой руки.

Замполит с подозрительностью относился к легионерам, считал их в какой-то мере оккупантами, но, увидев успехи легионеров на ниве охраны общественного порядка, свое негативное отношение к ним изменил на восторженное.

Особое рвение римские общественники проявляли в борьбе с самогоноварением. Ночами римские разведчики растворялись во тьме бузулуцких улиц, прислушиваясь к позвякиванию посуды и принюхиваясь к запахам, доносящимся со дворов, а уже на следующий день, захватив с собой представителей официальной власти, небольшой громыхающий доспехами отряд римской пехоты входил в дом правонарушителя. Бутылки и банки с ядовитым содержанием разбивались прямо во дворе, бурда из баков и бидонов выливалась в кормушки свинарников, и немало благодарных римлянам животных пьяно бродило по бузулуцким улицам, заглушая плачи и проклятия потерпевших довольным похрюкивай нем.

Вслед за римской воинской дисциплиной легионеры привнесли в жизнь Бузулуцка и римскую культуру. Разумеется, начали они со строительства терм.

Местом для возведения терм легионеры избрали пустырь на улице Коммунистической. Ранее там находился дом Лазаря Бронштейна, единственного официального еврея из жителей Бузулуцка. В конце шестидесятых годов неожиданно заговорившая в Лазаре кровь позвала его в дальнюю дорогу. Распродав имущество, Бронштейн отправился в далекий Биробиджан, но спутал направление и осел в столице. Покупателей на его дом не было, и долгое время дом стоял с заколоченными ставнями, пока его случайно не спалили какие-то шалопаи. Было это уже в семидесятых, когда воспользовавшийся потеплением международной обстановки Лазарь Бронштейн выехал на историческую родину для воссоединения с родственниками, но, по обычной своей рассеянности, вновь заблудился и объявился в Нью-Йорке на печально известной всем Брайтон-Бич. Бузулуцкие пожарники к случившемуся оказались совершенно неподготовленными: пока они ездили за водой на пруд, от дома остался только кирпичный фундамент, в котором юные бузулуцкие кладоискатели нашли банку с серебряными рэсэфэсээровскими полтинниками, забытую рассеянным Лазарем. Фундамент этот впоследствии растащили по кирпичику более рачительные бузулуцкие хозяева, а само пепелище постепенно заросло неистребимой лебедой, образовав пустырь, который все в Бузулуцке называли Лазаревой гарью.