Право Света, право Тьмы

Прихожане зашумели возмущенно.

– Но это означает только одно – не будем подчиняться правде земной, а подчинимся небесной истине. Истина же в том, чтобы покарать зло по справедливости. Берите хоругви, иконы, а я понесу Ковчежец. Мы немедля пройдем крестным ходом по городу, и пусть враги наши гибнут, трепещут и устрашаются!

Снова шум голосов – на сей раз одобрительный. Немедленно из толпы выдвинулись доброволъцы, желающие нести хоругви и иконы, и ринулись в церковь. Отец же Александр направился в придел, где под резной вызолоченной сенью покоился Ковчежец…

– Погодите, погодите! – раздался в храме крик.

К отцу-настоятелю, запыхавшись, бежал архиерейский келейник. Не тот коварный мертвец Роман (от него владыка легко избавился, едва лишь мэр Торчков полетел со своего руководящего поста). Новый келейник был из людей, славный и энергичный юноша.

– Погодите, отец Александр, – выпалил келейник, остановившись. – Владыка дает благословение пройти крестным ходом, но Ковчежца из храма отнюдь не износить.

– Отчего же пойдем мы без главной нашей святыни? – нахмурился отец Александр.

– Владыка велел передать, что сие не уставно. Ковчежец полагается изнести из собора лишь в случае пасхального крестного хода, возглавляемого к тому же архиереем. Нынче же не Пасха и преосвященного с вами нет.

– А если я не подчинюсь? – Отец Александр говорил словно во сне.

– Владыка сказал, что лишит вас сана и на двадцать пять лет отлучит от причастия. И велел передать, что слово его твердо и он не шутит.

– От сана меня отлучить? От принятия Святых Тайн? Сколь жестоко сие! – воскликнул отец Александр, стискивая руки. – Кроме дочери, одно только у меня и есть, что мое священство, а владыка его у меня мнится забрать… Что ж, покорюсь его воле. Мы не тронем Ковчежца. Но крестный ход будет! Так владыке и передайте! Келейник кивнул, но не ушел.

– Что же вы? – нетерпеливо спросил его отец Александр.

– Я здесь останусь. Владыка благословил меня Ковчежец стеречь. Чтоб не вышло какой оказии.

– Сколь прискорбно сие недоверие! – воскликнул отец Александр. – Но будь по-вашему. Стерегите православную святыню от самих православных. А мы пойдем с молитвою по улицам нашего страждущего города!

Тут как раз к отцу Александру подкатился Федор Снытников:

– Все готово, батюшка. Можно начинать.

…Звенел морозный воздух, дрожал и словно переливался, когда заговорил мерно и густо главный соборный колокол. Вдруг высветилось полуденное небо – стерлись с него пуховые-снеговые облака, брызнуло синевой и солнцем. Засияло солнце на золоте риз, окладов и" хоругвей, на серебряных венцах, что окружали головы святых на иконах. И поплыл неровной, извилистой лентой крестный ход.

«Царю Небесный, Утешителю, Душе Истины…» – раздавалось» пение. Пели нестройно, но вдохновенно.

«Прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны…»

Звенели в вышине тонкие узорные хоругви. Плыли над головами, осеняя.

Несли иконы, мерцающие позолотой и лаком.

«Святый Бессмертный, помилуй нас!»

Прохожие, что встречались на пути, замирали. Потом кто-то присоединялся, вливался в поток крестного хода, а кто, наоборот, уходил подалее. Но главное, впереди крестного хода бежали слухи, и были они самыми разнообразными. Кто говорил, будто несут православные свой Ковчежец, и значит, пришла погибель всякой нечистоте и нежити. Кто утверждал, что даже своими глазами этот Ковчежец видел: дескать, плывет он над крестным ходом в воздухе сам по себе, поддерживаемый, видимо, лишь одной Божественной благодатью. И вроде бы выглядит Ковчежец как ярко сияющий сундук, украшенный самоцветами, напоминающими очи, и с крылами из чистого золота (к слову, это все неприличные фантазии, на самом деле Ковчежец вовсе не сияющий, а сделан из простого, даже не лакированного дерева, сверху же прикрыт крышкой из темного стекла). Также ползли слухи о том, что православные дойдут таким манером до мэрии, устроят на площади свой то ли митинг, то ли молебен, вызовут нового мэра и потребуют от него в двадцать четыре часа выдать окаянного убийцу или же очистить город от оборотней раз и навсегда. Авторы этих слухов склонялись к мнению, что мэр, конечно, на такие радикальные меры не пойдет, а убийцу так и не найдут, потому как вся она, нечисть, повязана меж собою. К резонным возражениям, что новый мэр вовсе никакого отношения к нечисти не имеет, вполне являясь человеком, никто не прислушивался.

А крестный ход двигался: от собора прошли по проспекту Мира (ох и пришлось же попотеть милиционерам-умертвиям, останавливая автомобильное движение! Но ничего не поделаешь, надо уважать религиозные порывы соотечественников). Потом свернули на улицу Первомайскую, а оттуда—в старую часть города, где располагались торговые ряды и испокон века проживали семейства местных оборотней и вампиров…

А что же в это время происходило с нашими героями? Не могли же они быть лишь безучастными свидетелями нагрянувших событий? Разумеется, нет.

Весть о почти самочинном крестном ходе достигла протоиерея Емельяна как раз в тот момент, когда он набрался решимости посетить своего лечащего врача. Вообще, отец Емельян не жаловал медицины, старался как можно меньше злоупотреблять вниманием докторов, но иногда приходилось идти на поводу своих немощей. После случая с изгнанием Зои из храма давление у отца Емельяна так раскапризничалось, что он всерьез заопасался гипертонического криза, которым его любил припугнуть лечащий врач. К тому же и Любовь Николаевна настояла: ступай в поликлинику, злостное пренебрежение своим здоровьем – это вовсе не подвиг какой, а даже и грех. С этим отец Емельян согласился и потихоньку потопал в поликлинику, благо она располагалась совсем неподалеку от протоиерейского жилища.

Еще когда шел отец Емельян, то обратил внимание на неурочный колокольный звон с соборной колокольни. Подивился сему, но решил, что это – не его забота. Раз звонят, значит, владыка благословил.

В поликлинике, как всегда, было многолюдно. Сидели в очередях к кабинетам врачей поминутно чихающие и оттого ворчливо настроенные старухи, по коридору со стопками амбулаторных карт топотали сердитые медсестры, набросившие белые халаты поверх толстых душегреек – в последние дни городские службы отопления плохо справлялись со своими обязанностями, и людям приходилось мерзнуть. Отец Емельян взял талончик к терапевту, сел в очередь, пригорюнился – ожидающих вроде него было много и, значит, целый день придется в поликлинике потерять. Ладно бы с пользой, а то ведь опять выпишет доктор клофелин да аспаркам, пробормочет насчет диеты да соблюдения нервического спокойствия и отправит восвояси.

Но даже тут отцу Емельяну скучать не пришлось. Не успел он и четверти часа прождать, как на стул рядом с ним опустился незабвенный воин пера и ноутбука Сидор Акашкин. Отец Емельян попытался было неартистично изобразить дремоту, ан не вышло: неугомонный Сидор уже улыбался ему и сверкал приветственно пронырливыми журналистскими глазами.

– Здрасьте, святой отец! – воскликнул Акашкин. – Что, немощи одолели?

– Одолели, – ответил протоиерей. – Только, пожалуйста, не называйте меня «святой отец», я вам не католический прелат.

– Да ведь я не с умыслом, а исключительно из одной любезности вас так именую, батюшка, – скривился в улыбке Сидор Акашкин.

– Полно, – махнул рукой протоиерей. – Мне ваши любезности вовсе ни к чему. Не до них.

Помолчали. Отец Емельян уж было обрадовался, что отвязался от него прицепа-журналист, но радость была преждевременной.

– На что жалуетесь, батюшка? – елейно осведомился Акашкин. Отец Емельян глянул на него удивленно:

– Помилуйте, я вам вовсе не жалуюсь.

– Я в том смысле, что хотелось бы знать, от каких болезней, так сказать, страдает современное священство.

Отец Емельян поморщился. С умыслом или без умысла, но фразочка у Акашкина получилась до чрезвычайности двусмысленная. Однако протоиерей рассудил не давать торжества журналистской язвительности и въедливости, потому ответил просто: