Вежливость королев

— К-как не важно, ваше величество? Ведь это же разложение патриотического духа!

— Мы этого не заметили, советник Атасс. Патриотический дух исчезает вовсе не от чтения крамольных стихов, а от голода, разрухи, бедствий и общего настроения в державе. Главный Советник, разве не так?

— Ваше величество, я не успел составить своего мнения по этому поводу…

— Вывернулся, — презрительно прошептала Кириена.

— Ваше величество, что же делать с этими стихами? — не унимался барон Муштрабель. — И с теми, у кого они были обнаружены?

— Оставьте, — махнула рукой королева. — Нам стихи понравились…

— О!

— О?!

— О…

— Да, и мы отменяем действия указа, изгнавшего Эдмунда Ри из страны. Пусть пишет свои обличения на родине. Это не займет у него много времени. Если он радеет о счастье Ожерелья, а не о собственной славе, то писать ему недолго. Полагаем, он станет войном.

— О.

— О.

— О.

— А что передать мессеру Анабелу Тарсийскому? — продолжал барон. — Насчет его стихов? Он ведь наш признанный поэт, и будет весьма неудобно обойти его творчество молчанием…

— Пожалуйте ему титул, Советник Рено.

— Ваше величество, у Анабела уже несколько титулов.

— Тогда, — Кириена усмехнулась, — мы запретим его поэзию.

— Для него это слишком высокая честь, королева, — усмехнулся и Главный Советник.

— Прекрасно. Значит, он станет лучше писать. И закончим на этом. — Голос Кириены обрел твердость знаменитого скеденского хрусталя. — И без поэзии у нас предостаточно забот.

— Как угодно вашему величеству…

— Совет окончен, господа. Можете быть свободны. Но вас, Главный Советник, мы попросим остаться.

— Как всегда, — язвительно подхихикнул герцог Атасс, вставая с кресла. — Давненько у нас не бывало фаворитов…

«Я его когда-нибудь убью, — спокойно решил герцог Рено. — И на одну пару грязных сапог в этом мире станет меньше. А воздух будет чище и свежее. Это тоже заслуга, которая наверняка зачтется мне на небесах».

Когда Атасс и Муштрабель покинули тронный зал, живо переговариваясь насчет того, что в королевском буфете нынче подают отличное мясо в остро-сладком соусе и к нему крепкий ферейн сорта «Королевская кровь» и такое гастрономическое событие не следует пропускать, королева с видимым наслаждением сошла с трона и, поеживаясь (это церемониальное платье, хоть и было закрытого фасона, рассчитывалось явно на летнюю жару), подошла к лишенному стекол окну. Герцог Рено следил за нею взглядом.

Кириена, покусывая губы, смотрела на распустившиеся за окном золотистые цветы королевского мигелия. Это было действительно прекрасное зрелище — тонкие хрупкие ветки, сплошь усыпанные цветами. И даже то, что порывами ветра нежные лепестки срывало и пригоршнями бросало вниз, к неуютной земле, не могло испортить прелести картины.

— Красиво и печально, — прошептала Кириена. Провела ладонью по широкому каменному подоконнику. К ладони прилипли золотистые лепестки.

— Вы изволили что-то сказать, ваше величество? — Герцог Рено уже находился рядом и тоже любовался очаровательными цветами. Или делал вид, что любовался.

— Нет, ничего, — смешалась местоблюстительница престола. Вытерла ладонь платком, стряхнула лепестки на пол. — Просто грустно… Грустно, оставив свою родину, попасть в мир, где, как и на родине, вечно идет война. Идет, даже несмотря на то, что здесь цветут столь дивные цветы…

— Вы сожалеете о том, что стали королевой Тарсийского Ожерелья?

Кириена поджала губы. Вольно ему потешаться над нею! Ему — и над нею! Она этого никогда не забудет.

И не простит.

Когда-нибудь она бросит ему вызов. За все те возвышающие унижения, что пришлось ей испытать по его милости. За корону и почетную кличку «ваше величество»!

И они будут драться.

На равных.

— Королевой?! Это же смешно, герцог. Никто из членов Совета, никто, даже вы, мессер Рено, не видите во мне королеву на самом деле.

— Помилуйте…

— Вот видите. Вы слова не даете мне сказать. Речь настоящей королевы вы не осмелились бы прервать. Вероятно.

Герцог покаянно склонил голову.

— Простите, ваше величество.

— Пустое, герцог. Вернемся к нашей войне. Я намеренно говорю «нашей».

— Я понял, ваше величество.

— У нас действительно все так плохо, как доносите мне вы, а также мои агенты? В битве при Фестале мы действительно потеряли наш арьергард?

— Увы…

— И флотилия Славной Затумании потопила наши бригавеллы в сражении у мыса Истинной Веры?

— Совершенно верно. Этого следовало ожидать. Великая Затумания недаром зовет свой флот Неповрежденной Громадой. А наши утлые самотопы вместо кораблей… Конечно, если б мы заранее знали о грядущем бедствии, то выстроили бы флотилию, использовав все запасы королевского едра, но увы…

— Да разве дело в кораблях? В мечах, стрелах и копьях? Дело в людях, герцог. Это они выигрывают или проигрывают. Они возносятся к славе или падают в пропасть забвения. А война дает возможность каждому достичь истинных высот духа и обрести… Почему вы так на меня смотрите, Главный Советник?!

— Простите, ваше величество. Но меня чрезвычайно изумили ваши слова о том, что человек достигает каких-то там высот духа на войне. Поверьте, об этом на войне и речи нет. Никакого благородства! Никакой чести! Дрожь за собственную шкуру и собственный карман — это и есть человек на войне.

— Я не верю вашим словам, герцог, они слишком злы.

— Зато правдивы, королева.

— Может быть, в этой стране все происходит именно так, как вы и говорите, Советник, — после долгого молчания заговорила Кириена. — Но в Монохромме понятия о чести и героизме были драгоценны для всех: мужчин, женщин, детей. Наверное, поэтому мою родину еще никто не смог победить…

Герцог счел опасным продолжение разговора. Все, что касалось бывшего мира его подопечной, было строго засекречено. Не приведи небеса, этот разговор еще подслушает кто-нибудь!

— Скоро наступят знаменитые Тарсийские Ночи, — внезапно сменил тему герцог. — Но в нынешнем году вряд ли они будут праздноваться так, как прежде.

— А как было прежде? — Королева упрямо смотрела в окно. Видно было, что она недовольна таким поворотом разговора, но считает ниже своего достоинства указывать на это Главному Советнику.

Тот только улыбнулся:

— О, Тарсийские Ночи воистину прекрасны! Празднование длится пять ночей — ровно столько, сколько цветет элрис.

— Элрис?

— Да. Удивительный и редкостный цветок, у молодых считающийся покровителем любви, а у старых — покровителем здоровья и долгой жизни. Цветок растет на диких пустошах, принадлежащих Элристрону, и время его цветения сопровождается костюмированными шествиями, танцами, весельем и разгулом по всему Тарсийскому Ожерелью. Все стремятся увидеть, как расцветает элрис. Пока цветет элрис, никто не поднимет меча — отменяются казни, сражения и прочие издевательства над своими ближними…

— Это традиция?

— Да. Но вряд ли на теперешней войне кто-то вспомнит о традициях. Особенно это касается наших врагов.

— Жаль.

— Жаль, — эхом повторил герцог Рено. — Элрис расцветет, а любоваться его цветением будет некому. А ведь считается, что увидевший цветение элриса станет счастливым на всю оставшуюся жизнь…

— Вы видели?

Герцог снова улыбнулся:

— Да. Когда-то.

— Вы счастливы?

— Я видел элрис очень давно, ваше величество. Я тогда еще не был Главным Советником…

— Вы не ответили на мой вопрос, герцог…

— А мне кажется, что ответил, ваше величество. Только золотистые цветы королевского мигелия были свидетелями того, как герцог Рено, откланиваясь, поцеловал королеве руку. Точнее, ладонь, еще сладкую и душистую от налипших на нее лепестков. Что совершенно не было разрешено дворцовым регламентом.

— Святое небо, сколь предивные птицы! Какие гордые у них глаза с желтыми ободками, какие мощные клювы! А эти алые гребни, похожие на распустившиеся цветы трепиона! Теперь я знаю, что не зря прожил жизнь, мессер Гогейтис! Я увидел чудо!