Черный пролетарий (СИ)

«Так красный пролетарий находит свою ударницу труда», — думал Жёлудь вместо того, чтобы полностью растворяться и куда-то там уноситься, как обещали запретные книги, тайком читанные на чердаке. Первый секс оказался точь-в-точь такой, как рассказывали не ведавшие любви мальчишки в Тихвине. Ничего нового для себя Жёлудь не открыл. Был только удивлён, как нелегко реализовывать на деле разнообразие поз, что в старинных книгах казалось довольно просто.

— А ты, затейник.

Они лежали в мокрой постели. Девка курила, вторая бутылка джина пошла в ход.

— Ты из Москвы?

— Из Новгорода, — соврал Жёлудь.

Ему не хотелось раскрывать родовое гнездо, а хотелось показаться городским, из настоящей столицы. Почему-то он был уверен, что захолустное происхождение Нюру разочарует.

— Круть, — Нюра выпустила вверх толстую струю дыма. — Чего у нас делаешь?

— Да так, — смутился Жёлудь. — Дела…

Нюра обиделась, хоть и не рассчитывала, что парень вывалит всю подноготную.

— Знаешь, почему в Муроме рабы в бане не парятся? — задала она гостю бородатую загадку, чтобы сменить тему.

— Почему? — опешил Жёлудь.

О таких традициях Великого Мурома ему не доводилось задумываться. Возможно, обычай, сложившийся под сиюминутным влиянием давнего казуса, не имел рационального объяснения вовсе.

— Это ты ответь почему.

Молодой лучник задумался. В школе он не был в числе успевающих. Читал плохо, оттого науки давались с большим трудом. И сейчас, когда они могли пригодиться, шестерёнки в голове проворачивались со скрипом.

Перебрав варианты, он выдавил наиболее, по его мнению, вероятный.

— Чтобы не запомоить баню своим нечистым присутствием. Наверное, даже баню не как конкретное здание, а саму идею бани как умопостигаемую вечную сущность, составляющую трансцендентный мир истинного бытия. В онтологическом понимании, — добавил лесной парень.

— Потому что ошейник обжигает! — засмеялась Нюра грудным смехом довольной женщины.

Уже не понимая, как она раньше казалась такой похабной, и дивясь этому, Жёлудь потянулся к ней, но шум снаружи окатил ушатом ледяной воды. Парень слетел с кровати, отогнул занавеску, прильнул к окну. Из-за угла, будто выброшенный пружиной, выметнулся китаец в рубахе коробейника. На бегу подпрыгнул, оттолкнулся ногой от дерева, перелетел через палисад и вмиг был возле барака. Пронёсся под окнами. Хлопнула входная дверь, проскрипели половицы за стремительными шагами. В середине продолины отворилась и закрылась комната. Из-за угла выбежал дворник, полицейский и всполошенные граждане. Засуетились. Не найдя преследуемого, завертели головами, разбежались кто куда вдоль ограды, не догадываясь его преодолеть ввиду отсутствия сноровки. У них даже мысли не возникло перескочить забор подобно легконогому ходе.

— Чего подсекаешь? — заинтересовалась девка, не дождавшись объяснений. — Не боись, у меня не запалят, да мы не откроем, если что.

— У тебя тут какой-то летающий китаец живёт, — Жёлудь удостоверился, что ищут не его, и успокоился.

— У меня? — спьяну не врубилась Нюра. — У меня никто не живёт. Это у Вагиных угол снимают, давеча ходя как раз заселился. А у меня никого нет… Иди ко мне, милый.

— Ты знаешь, мне пора.

Погоня за окном протрезвила молодого лучника и недвусмысленно напомнила, что он чужой в этом городе. За избитых и покалеченных вполне могли придти и спросить. Утешало отсутствие на них ошейников — это значило, что рачительный хозяин не явится требовать компенсацию за испорченное имущество. Сами по себе вольные рабочие были мало кому нужны, а чутьё подсказывало лесному парню, что люди из этого района не пойдут жаловаться в полицию. Разве что сунутся в больницу, где будут отмалчиваться или врать о причинах увечья, а то и вовсе купят водки, промоют глаз и наложат самодельные повязки, обезболиваясь алкоголем до скончания выходных. В понедельник все пойдут на работу.

А на выходных прочешут район, выясняя, откуда взялся залётный пассажир и куда увела его Нюра.

Жёлудь похватал разбросанные шмотки и принялся облачаться.

— Уходишь… — девка лежала, наблюдала, затем через силу поднялась, плеснула в стакан джина, дерябнула, запила из ковша — кружка уже давно опустела. — Бросаешь меня?

Жёлудь забуксовал. От бабской придури иммунитета у него не было.

— Нет… Да ты что… Не бросаю я, — залепетал он, не находясь, как правильно ответить.

Девка расхохоталась.

— Не меньжуйся. Ты всё правильно сделал. Знаешь, я тебя обожаю. Рахит такая падла по жизни. Да и Хомут бычара конченый. Ты молодчага, — она обняла Жёлудя, протяжно и сладко поцеловала в губы, оторвалась, отворила шкафик. — Вона, надень, чтоб на раёне не признали, а то действительно проблемы возникнут.

На свет появилась видавшая виды куртка из толстой кожи на басурманской застёжке-молнии. Принимая дар, Жёлудь немало изумлялся щедрости голодранцев, не понимая, что люди, которым самим надеть нечего, чаще всего оказываются наделены сим достоинством.

— Что это у неё рукава нет? — позабыв, что дареному коню в зубы не смотрят. Жёлудь потрогал обрывки возле правого плеча.

— Крысокабан погрыз, — беспечно выдала девка. — Батина куртка, кровь я замыла. Да он не в ней умер, надевай, не бойся.

— Я и не боюсь, — после этих слов у Жёлудя назад хода не было.

Куртка сама взлетела на плечи. Жёлудь сразу почувствовал себя защищённее, процентов на двадцать.

— Вот так, застёгивайся, — Нюра вдела молнию в замок, застегнула до горла, отошла, полюбовалась, подбоченилась. — Сидит как влитая. А ты классный пацан! Я бы за тебя замуж вышла, зуб даю.

Жёлудь опять стушевался. Девка крутила им как хотела. Скажи она сейчас остаться, он бы остался.

— Не ссы, не захомотаю.

Пролетарские шутки были ему внове, но не показались обидными. Он даже находил в них определённое вульгарное очарование.

— Пойду я, — пробормотал он. — Не прощаемся.

— Ладно, пока, — великодушно отпустила его девка и добавила старинную формулу расставания: — Созвонимся.

На Жёлудя вдруг накатило что-то из глубин родовой эльфийской памяти.

— Я ещё вернусь, — неожиданно для себя пообещал он.

«Вот я дурак», — тут же устыдился молодой лучник.

Девка погрустнела. Видно, явственно представила остаток дня, проведённый в барачной клетушке наедине с бутылкой, полный тоски и бабьего одиночества.

— Ну, заходи, — с сомнением пригласила Нюра. — Я сегодня и завтра дома, в понедельник на фабрику. Ты у нас долго пробудешь?

— Точно не знаю, — пожал плечами Жёлудь. — Может, ещё задержусь.

Девка смачно поцеловала на прощанье. У парня аж голова закружилась, и выбирался он с квартала как в тумане. Впрочем, шёл верно. На улице Часовой, обильно украшенной вывесками с циферблатами и стрелками, спросил, как пройти к центру. Подвыпивший работяга дружелюбно растолковал, нимало не подивившись на обкусанную куртку, из чего Жёлудь сделал вывод, что сам стал похож на пролетария. Огорчаться или радоваться сему, было неясно.

Следуя в указанном направлении, Жёлудь быстро вышел на знакомый угол улицы Эксплуатационной и Куликова, за которой начинался фешенебельный центр, и поспешил верной дорогой. В кармане лежал цирковой билет, а часы Даздрапермы Бандуриной намекали, что парень не только успевает на представление, но и волен потусоваться.

В центре улицы были заполнены народом, и народ казался до крайности возбуждён. Всюду сновали жандармы и полицейские. Жёлудь вертел головой, ничего не понимая.

«Всегда по выходным так заведено? — поражался он бешеному темпу Великого Мурома. — Вот это город! Так жить — сбрендить можно».

Нервозное настроение снующих масс, быстрые, исполненные подозрения взгляды, торопливые разговоры, которые вели не стесняясь прямо на ходу, угнетали лесного парня. Захотелось забиться под крышу, передохнуть, обдумать щедро выданные с утра плюшки, пересидеть до начала циркового представления. Ориентируясь не столько по вывескам, сколько по запаху, Жёлудь оказался возле гламурного кабака.