Картошки еще сыры (СИ)

И вдруг стало темно. Ну совсем темно. И не прохладно, а холодно.

— Идиот, — заорал Санек, — доигрался со своими чудесами! Какого черта ты погасил Солнце, кретин недоделанный?! Теперь мандец всем, полный мандец! Или это выходки твоего дурацкого осьминога?! Как он только не подох за это время? Что, осьминоги так долго живут? Кретины! Все вы, космонавты, кретины, и ты, и твой вонючий осьминог!

— Спокойно, — рявкнул Иван, — прекратить панику! Я уже зажег Солнце.

— Хрен тебе, — бился в истерике Саня, — один дурак, значит, гасит Солнце, другой его зажигает! Пидарасы, грохнули звезду! И еще десять миллионов! Десять миллионов звезд, чтобы не подносить зажигалку к своей дебильной морде! Чтобы дебильная сигарета прикурилась сама!

Тьму рассеял огонек Ивановой «Зиппо». Веснушчатое лицо с рыжей челкой смотрелось в пламени зажигалки довольно жутко.

— Прекрати, Саня. — От волнения Клиффорд заговорил с чудовищным акцентом. — Нас разделяют восемь световых минут с секундами. Землю и Солнце, я хотел сказать. Нужно подождать восемь минут, пока солнечные лучи долетят до нас, и станет опять тепло и светло. А пока нам следует развести костер. Где дровишки, Ваня?

Холодало с каждой секундой. К бабским воплям примешалось еще несколько голосов; акустический эффект на вольных просторах был великолепен. Глаза уже привыкли к темноте, и друзья могли видеть величественную звездную картину, потрясающую из века в век умы прагматичных философов и влюбленных поэтов. Луны, понятное дело, не было. Иван начал подгребать к кострищу поленья, Клиффорд ему помогал. Свет зажигалки придавал зрелищу не очень веселый вид, но все же это было лучше, чем сидеть в почти полной темноте. Поджечь крупные дрова «Зиппо» было нереально, требовалась растопка. Англичанин пожертвовал частью своей большой записной книжки; вот здорово, подумали одновременно Иван и Саня, что Клиффорд недолюбливает планшет.

— Сколько прошло времени? — Санек, кажется, пришел в себя.

Клиффорд по привычке, выработанной годами работы в науке, включил секундомер на своих великолепных часах, как только произошла катастрофа, или авария, или неполадка, как сформулировал для себя Иван, и смог ответить совершенно точно на Санин вопрос:

— Прошла одна минута сорок семь секунд.

— Так мало? Не может быть. Я уже замерз.

Вопль мчащейся электрички прозвучал дико и страшно; машинист, включив прожектор, явно чувствовал себя не в своей тарелке. А что творится на всей Земле, с ужасом подумал Саня. В этой чертовой деревне как пили самогон, так и пьют. А летчики? Оказаться в воздухе без света — что ж, это нормально, техника ночных полетов отработана давно, но вот чтоб так, внезапно — ты летишь, и вдруг гаснет Солнце! Мы-то знаем, что ждать осталось шесть минут, или даже меньше, но они, эти бедные миллиарды людей, паникуют. И паника разрастается просто молниеносно. Кошмар творится в Питере, Москве, Владивостоке и в Пуэрто-Рико. Да причем тут Пуэрто-Рико? Где это, черт возьми? Катастрофа происходит везде, весь мир сейчас сходит с ума. Это надо прекратить. Взять телефон и позвонить… позвонить кому? Президенту? Позвонить и успокоить: мол, Ванин коллега облажался, но ничего, свет сейчас будет, муниципальные власти не дадут вам помереть от холода… Но куда, кому звонить, если серьезно? В Академию наук? Телефон можно узнать по справочной — но у них наверняка занято, или они не ответят — ведь все спятили. Да, остается только ждать. Греться у костра. Как романтично, блин. Представим, что это просто ночь. “Ночное”, как у Тургенева. “Картошки еще сыры”…»

Вскочив на ноги, Санек начал хлопать себя по ляжкам и заднице, пытаясь согреться. Поджав колени к подбородку и лязгая зубами, Иван спросил:

— Время, Клифф?

— Еще три минуты. Как вы это говорите, Ваня? Не выпить ли нам для сугреву?

Водка на этот раз обожгла Ивану горло — наверно, оттого, что ему еще ни разу не доводилось пить в таких условиях. Деревенские крики плавно переходили в какой-то вой. Вот экзотика — но хотя бы глаза отдыхают, темные очки летом — не панацея. Если бы только не этот холод… Да, тут недолго и концы отдать.

— Время?

— Две с половиной.

Как оно долго тянется, это время. Задница уже совсем заиндевела. Не простудиться бы. Поднявшись, Иван по примеру Санька стал охаживать свое тщедушное тельце, и даже погрел задницу над костерком, ловя себя на мысли, что выглядит-то он совсем не как мачо. Клиффорд стоял у огня, не отрываясь от циферблата часов. «Каунт даун, — вспомнил Иван, — вот это как по-английски. Осталось совсем чуть-чуть. Как перед стартом. Правда, перед стартом ты находишься в куда более комфортных условиях, лежишь себе в противоперегрузочном кресле и в ус не дуешь. Последняя сигарета уже давно выкурена — земная сигарета, а следующую ты выкуришь спустя четверть часа после выхода из атмосферы. Четверть часа и две минуты. Нет, все-таки в космосе как-то спокойнее, чем на Земле».

— Осталось меньше минуты. Пятьдесят пять секунд. Пятьдесят… Сорок пять… Сорок…

Еще несколько десятков секунд — и Солнце, Солнышко! — как же я тебя, оказывается, люблю! — опять засияет! Сколько там осталось? Смех один!

— Ноль!

Ничего не произошло. «Спокойно. Клифф ошибся. Он как-то не вовремя включил секундомер. Просто опоздал. Хотя наоборот: получается, будто бы он включил его раньше положенного времени, что невозможно. А, неучтенные секунды».

И стал свет.

«Видимо, я чего-то не понимаю, — думал Клиффорд, тыкая в дисплей телефона. Пора было вызывать гравилет — брести на вокзал и ехать поездом после такого приключения никто не желал. — Не понимаю этих русских? Нет, я просто не понимаю людей. Национальность? Ерунда, все мы одинаковые. Все мы хотим халявы. Хотим, чтобы у нас всегда были тарелки полны. При этом пальцем о палец нам ударить, конечно, в лом. Зачем, если космические друзья нам помогут? Сколько веков мы живем этой глупой мечтой?»

…Зависшая над берегом пруда капсула уже приминала траву гравиполем, Иван и Санек, собирая пустые бутылки, традиционно, не от души, а так, для порядка, переругивались, Клиффорд же продолжал рассуждать:

«Да, Космос бесконечен. — Англичанин очень удивился бы, если б узнал, что полчаса назад весьма похожие мысли приходили в голову его непутевого друга Санька. — И звезд там до хренища. Но на каждую звезду — на каждый десяток миллионов звезд — найдется свой раздолбай типа Ивана. Бесконечность Космоса — не такая уж и страшная вещь. Как спасти его от глупости? Землю мы уже изгадили — кажется, эту мою мысль никак нельзя назвать новой, и все-таки: что будет дальше? Эти Иваны, или Джоны, или Сунь Выни будут туда летать и садиться на башку несчастным разумным существам на иных планетах — несчастным только потому, что на них свалился этакий герой Иван? Ведь до его (точнее, их) прилета было у них все замечательно, то есть не совсем, конечно, они парились со своими проблемами, и тут — раз! Является Ванек и говорит, что все ваши проблемы — чепуха на постном масле, вот мои проблемы — это проблемы! Маргошка, например. Ей что десять миллионов звезд, что десять миллиардов — без разницы. О бесконечности она тоже любит поговорить, да что толку! И как она умудряется подвести подо все это какую-то философскую базу, чисто по-женски, а ведь, что странно, ни черта в этом не смыслит. Стоило ли лететь в Космос, чтобы войти в Контакт? Каким он может быть, этот Контакт, если мы, три мужика, три очень неглупых мужика (Санька-то ведь тоже не так прост, как кажется), втроем не смогли понять эту бабу? Что же, значит — Контакт — это общение лишь мужских умов? Какой-то сексизм. Хотя так или иначе, — Клиффорд закурил свою последнюю английскую сигарету, — в бесконечности содержится некая конечность. Живя здесь, в России, научиваешься гнать какую-то пургу и чувствовать себя при этом вполне комфортно. Так вот, бесконечность. С Маргошкой мы поговорим об этом сегодня ночью. Придется потрудиться, но ничего. Марго и бесконечность — может ли быть какой-то вопрос более интересным, чем этот? Иван летает на своем звездолете по просторам Вселенной, он пахарь, космический пахарь, засевающий своими погаными мыслями звездную целину (у кого я это читал, про звездных пахарей? У кого-то из русских, ну да ладно) — что же несет с собой этот придурок, добро и счастье? Как бы не так. Иван — как у них и говорится в сказках — дурак. Дурак и есть.