Кот – золотой хвост

Валерий Алексеевич Алексеев

Кот – золотой хвост

1

Дрожа и повизгивая, Николай Николаевич вбежал в темный подъезд. Дверь туго захлопнулась у него за спиной, но ветер успел-таки дунуть вдогонку, и, ежась, Николай Николаевич стал неподвижно, пережидая, пока мурашки не утекут по желобку между лопатками в штаны.

– Вот это ливень! – сказал Николай Николаевич, передернув плечами, и наклонился к почтовому ящику.

Почтовый ящик на все квартиры стоял под лестницей. Это был старый, видавший виды агрегат, покрашенный немыслимой лилово-зеленой краской. Его жгли и взрывали, в него подсаживали мышей и запускали ужей – жильцы давно уже махнули рукой на все эти эксперименты.

В ячейке Николая Николаевича что-то как будто белело.

Он поставил авоську с бутылками на пол, присел на корточки, чтобы лучше рассмотреть белевшее, и тут увидел кота.

Кот стоял в углу за дверью, прислонившись мокрым боком к радиатору отопления, и попеременно подымал, отрывая от холодного плиточного пола, то одну, то другую грязную лапу. Он был как человек – усталый, замерзший, с посиневшим носом. Глаза его уныло мерцали; собственно, если бы не кошачьи глаза, его можно было бы принять за большую бурую крысу.

– Что, брат, сурово? – сказал Николай Николаевич и сдунул с кончика своего носа капли дождя.

Кот отпрянул и, сгорбив спину, почти присел на темные от грязи задние ноги. Николай Николаевич потянулся его погладить – кот прижал к головенке уши и закатил глаза. Но, подождав и убедившись, что удара по голове не последует, кот расслабился. Он подобрался поближе к бутылкам (одна была с молоком, другая с кефиром – ужин и завтрак некурящего одиночки), сел рядом с ними столбиком и уставился на них не мигая.

Николай Николаевич повозился с ящиком (там лежала рекламная бумажонка „Пусть в каждом доме стар и мал прочтет газету и журнал“) и, выругавшись, встал.

Кот глянул на него снизу вверх, поднял переднюю лапу и, проведя ею по белой стенке бутылки, которая была с молоком, сипло мяукнул.

– Да ты, я вижу, специалист, – сказал Николай Николаевич нарочно грубым голосом. – К кефиру, значит, не тянет? У меня и кефир станешь лопать как миленький.

Кот просипел что-то неразборчивое, встал и, поводя по-тигриному плоскими боками, пошел прямо к лифту.

– Ты куда? – удивился Николай Николаевич. – С чего это ты взял, что я тебя приглашаю в гости?

Кот остановился, оглянулся вопросительно и, собираясь снова мяукнуть, раскрыл было бледно-розовую редкозубую пасть.

– Да ладно, – сказал ему Николай Николаевич. – Шуток не понимаешь? Поехали.

2

Квартира Николая Николаевича была однокомнатная, со стандартными светлыми обоями вялого рисунка, полупустая, но теплая: отопление в этом году включили рано.

Кот вошел и, озираясь, остановился на куске циновки у двери: должно быть, в предыдущей жизни его не миловали за следы на полу.

– Не стесняйся, – сказал ему Николай Николаевич. – Женщин здесь нет. Я, брат, один живу.

Кот бросил на него быстрый взгляд и, изогнув туловище, прошел в комнату. Замедлил шаги в дверях, внимательно оглядел обеденный стол, шифоньер, письменный столик и шкаф с книгами, а также диван – всё старое, обшарпанное, разболтанное, доставшееся Николаю Николаевичу от родителей.

Простота обстановки, по-водимому, настроила кота на цинический лад. Он сел у батареи, задрал заднюю ногу и принялся выкусывать блох.

Эта бесцеремонность рассердила Николая Николаевича, и он, схватив кота двумя пальцами за шиворот, потащил его в ванную.

Кот оказался сговорчивым. Он покорно сидел в тазу, полном пены от зеленого шампуня, не бранился, не царапался и лишь изредка суетливо потирал лапой нос: щипало, должно быть.

Николай Николаевич никогда раньше не купал домашних животных и не знал, как это делается. Он намылил коту круглую, твердую, как теннисный мяч, головку, покрыл его с ног до головы пеной и пустил под душ.

Через пять минут насухо вытертый и покрытый старой байковой рубахой кот лакал из блюдца молоко. Наевшись, он повалился на бок и тут же у миски вытянул все четыре голенастых ноги.

– Ну и манеры у тебя, – сказал Николай Николаевич.

Кот приподнял голову и, зажмурясь, умильно мяукнул.

Николаю Николаевичу стало неприятно от такого подобострастия, он отвернулся от кота, взял бутылку кефира, батон белого хлеба и сел за стол на привычное место – напротив шифоньера с наружным зеркалом.

Здесь он обыкновенно трапезничал, глядя на свое отражение: всё не так одиноко.

3

Смотреться в зеркало было для Николая Николаевича пыткой – и одновременно жгучей потребностью. Собственное лицо раздражало его, хотелось сделать что-нибудь с этой комбинацией нелепостей: отрезать нос, например, – висячий, грустный, с безвольными ноздрями. Или уши: жесткие и костистые, словно щучьи жабры. Отстричь их к черту. А губы? Эти бесформенные, потрескавшиеся, как старый древесный гриб, наплывы, которые то и дело расширяются в глупой улыбке, могли вызвать лишь отвращение, неприязнь и массу других негативных эмоций. Зубы у Николая Николаевича были кривоваты, и, разговаривая, он прикрывал нижнюю часть лица рукой, отчего голос его звучал невнятно, и собеседник поневоле обращал на его рот больше внимания, тем самым лишний раз подтверждая в глазах Николая Николаевича его (не собеседника, естественно) уродство.

О шее своей Николай Николаевич старался вообще не вспоминать. Если что и было на свете безобразное, так это шея Николая Николаевича, совершенно непохожая на то, что имелось по этой части у других людей. Огромный, пугающий, как выпученный глаз, кадык ломал шею почти пополам, от этого подбородок задирался вверх всякий раз, как о нем забывали, что придавало Николаю Николаевичу вид заносчивый и глупый.

Дальше шли совершенно уже устрашающего вида ключицы, волосатая грудная клетка, плоская, как раздавленный почтовый ящик, и нелепо, как у марионетки, подвешенные к ним сбоку худые руки. Не тело, а хлам.

Утреннее бритье, когда все нормальные люди настраивают себя бодро и победоносно, утомляло Николая Николаевича задолго до начала рабочего дня. Он отходил от зеркала разбитый, раздраженный, у него сразу начинала болеть голова.

4

От размышлений у Николая Николаевича стало горько во рту. Есть расхотелось. Он обернулся – кот уже лежал на диване в углублении между валиком и спинкой и вертел головой, пытаясь слизнуть языком каплю молока, висевшую на кончике левого уса.

– Ты сирота? – спросил Николай Николаевич, но не дождался ответа.

– Я тоже сирота. Меня слишком поздно родили, и вот результат: нет тридцати еще, а я один. Ни братьев, ни сестричек. Мои старики слишком долго жили только для себя…

Кот перестал вертеть головой и укоризненно мигнул.

– Нет, нет, я их не порицаю, – спохватился Николай Николаевич, – хотя убежден, что детей нужно сразу и много, хотя бы троих. А вот у меня – никого. Ни жены, ни деток.

Кот то ли фыркнул, то ли деликатно чихнул.

– Ты думаешь, я усыновить тебя собираюсь? Отнюдь. Живи просто так, чисто факультативно.

Удивительную власть имеют над человеком слова. Вот назвал себя сиротой – и как будто в серый халат нарядился.

Николай Николаевич подошел к коту и сел рядом с ним на диван. Кот глядел на него не отрываясь. Белая бороденка его была еще сырая от молока.

– Учти, кис, что ты попал к неудачнику, – горько сказал Николай Николаевич, – слышишь, кис? Я неудачник, понял?

Кот сочувственно прищурился.

– Я не удался весь, как личность и как организм – целиком, – самозабвенно продолжал Николай Николаевич, и на глазах его показались слезы.