Валентайн

• Куда мы едем?

• Вверх. Вниз. Внутрь. Прочь.

• Это не важно куда.

• Просто никак не могу привыкнуть.

• Слушайте! Как стучат колеса. Под гору, в глубь леса, все дальше от города. Вы еще видите город?

• Так — нет, но перед глазами — да, вижу. Прошлое выгорает. Так радостно. Живые, мертвые и неумершие — в пожаре из крови и пламени. Я запомню их навсегда Я всегда буду думать о них. Эта семья... как их звали?..

• Гиши.

• Они все погибли? Мне кажется, нет. Мне кажется, кто-то все-таки выжил.

• Посмотрите вокруг. Реальность внутри этого поезда не застывает — она постоянно меняется. Смотрите! Зеркало на стене. Его здесь не было. Раньше здесь было что-то другое...

• Какая-то безвкусная репродукция под Пикассо.

• Взгляните в зеркало. Это уже не зеркало.

• Это окно, в котором я вижу горящий город.

• Это окно, в котором я вижу, как мимо проносится все мое прошлое: Кумы, Помпеи, Египет, Рим, Киото, Тиффож...

• Нью-Джерси. Ист-Сайд. Лос-Анджелес.

• За кулисами сотни оперных театров... они все слились в один.

• Кто мы теперь?

• А тебе это важно? Смотрите. Лес принимает нас. Обнимает, вбирает в себя. Все глубже и глубже. В конце, когда все другие картины и отражения иссякнут, мы увидим в зеркале только самих себя.

• Самих себя?

• Нашу единую сущность.

• Они говорят по очереди. Иногда им бывает грустно, иногда они смеются. Их не страшит черный лес, обступающий рельсы. Им уже даже не нужно произносить слова вслух, но они все рано говорят. Потому что речь — это игра, которая не дает им забыть, что они все еще люди.

• Интересно, каким будет мир, когда мы выберемся из леса.

• А мне интересно, сколько пройдет времени. Сто лет?

• Может быть, в мире больше не будет людей. Может быть, там останутся только вампиры.

• Скучно это!

• Забавно!

Мир за окном темнеет.

Потом они долго молчат. Может быть, пять минут, может быть, целый век: время в этом пространстве — понятие относительное. Они ощущают движение поезда, но в темных окнах нет ничего, кроме редких сполохов — наверное, где-то гроза, — высвечивающих узловатые ветви и корявые вековые дубы. Иногда к ним в купе доносятся обрывки трелей соловья или уханье совы. А так слышен лишь стук колес. И скрип стали о сталь.

Молчание в купе растянулось на время, не поддающееся исчислению по человеческим меркам. Лес — это кокон, заключающий их в себе, он согревает их и защищает; и он будет хранить их долго — до того отдаленного мига в необозримом времени, когда они возродятся в единой сущности.

Мальчик-вампир не боится потерять свое "я". Он так долго был один. Ему больше не хочется быть одному; иначе вернется кошмар, который живые зовут реальностью.

Он погружается в темноту. Отдается ей целиком. Даже шум поезда блекнет и затихает вдали. Ощущение движения стирается. Даже память бледнеет, растворяется в неподвижности. Даже музыка, которая давала ему силы жить — пусть даже подобием жизни, — все эти столетия боли и муки, превратилась лишь в смутное воспоминание.

Ему хорошо и спокойно.

А потом мир и покой разбиваются вдребезги.

Он просыпается под визг тормозов. Поезд резко сбавляет скорость и останавливается совсем. От толчка его сбрасывает с сиденья.

— Карла! Стивен!

Их нет.

Он поднимает защитный экран на окне. Выглядывает наружу. Никого. Только лес. В этом мире застывшего времени даже листья не вздрагивают на ветках.

И тишина.

Где они? Он зовет их опять. Он не верит, что они его бросили. Он даже не знает, что это за место. Он выкрикивает их имена и не слышит даже эха от собственного голоса.

Он выходит из купе.

Вдалеке слышен голос. Голос чужой, незнакомый. И пока непонятно, откуда именно он исходит. Но это — единственный звук. Голос женский. Сухой голос без эха, и он знает его имя, и зовет его сквозь темноту:

— Тимми Валентайн.

Тимми Валентайн.

Сначала он даже не понимает, что это — его имя. У него было много имен, каждое — лишь на несколько лет. И в этом лесу нет имен. Назвать по имени — значит получить власть над названным.

— Кто ты? — кричит он в темноту. — Что ты сделала с остальными?

Иди ко мне, говорит голос, иди к маме.

Вдалеке гремит гром.

Мальчику страшно. Он не может поверить. Он не может знать страха — откуда?! Страх могут понять только смертные, потому что страх — это тот, кто стоит в тени смерти. Страх — дуновение из забвения. Он давно не знал страха из первых рук — уже столько веков. Он чувствовал только чужой страх, чувствовал его запах: запах феромонального [14] страха, разносимого ветром, источаемого потовыми железами, бьющегося в крови. Страха, который питал его вожделение, как кровь утоляла жажду.

Но теперешний страх — другой. Сейчас в опасности именно он. Кровь у него в венах, застоявшаяся за века смерти, вдруг забурлила — забилась в такт с чужим сердцем. Зачарованный, он шагает из темноты в еще более густую тьму.

Я призываю тебя обратно, Тимми Валентайн, обратно в мир, говорит голос. Можешь звать меня мамой.

— Какой силой ты до меня дотянулась? Каким колдовством держишь меня в своей власти? — говорит мальчик. И все-таки продолжает идти в сердце тьмы.

Темной силой, говорит голос, темным колдовством. И смеется. Я прервала твое путешествие к внутренней гармонии, потому что мне нужна твоя древняя сила, твоя темная харизма. Не сопротивляйся. Тебе меня не одолеть. Ты научился не бояться чеснока, распятий из серебра из людских суеверий. Но я не связываю тебя властью света, я тебя связываю властью тьмы, которая глубже твоей. Я тебя связываю тобой, тысячекратно — тобой.

Его прижимает к дереву в сердце черного леса. Гвозди пропарывают ладони. Его слезы — кровь. Он — один на один со всей болью мира, потому что он сам стал болью мира, и в себе он один. Он распят в черноте.

— Что ты сделала с остальными, с музыкантом и врачевательницей души?

— Они — только тени, — говорит голос. — Ты — единственный настоящий.

— Кто ты? — кричит он силе, которая связывает его; голосу, который идет из пространства за пределами тьмы.

— Называй меня мамой, — отзывается голос. В нем нет иронии, в нем нет смеха.

Он думает: но моя мама — Ночь.

Дети ночи.

Какая дивная у них музыка [15].

Он поет себе, тихо-тихо. Это древняя музыка. Эту песню он выучил давным-давно, неисчислимое время назад, когда он еще был человеком; подслушал ее у какого-то мальчика-пастуха по дороге к Сивилле Куманской — в ее пещеру тумана и вечной ночи. Это первая музыка, первая песня, которую он услышал в жизни, — песня, которая сорвалась, незваная и непрошеная, с его губ, пока он дожидался, когда оракул заговорит. Мелодия диссонирующая и привязчивая, и нетренированный голос мальчика колебался между дорийской и фригийской манерами исполнения — как будто он слышал ее, эту песню, буквально пару мгновений назад и теперь повторял, извлекая склады мелодии буквально из воздуха. Nox est perpetua una dormienda [16].

Он знает: та, кто пленила его, использует эту музыку, чтобы нести боль и смерть. Но он не может не петь. В нем — пустота, которую надо заполнить. Музыка — это первая необходимость. Даже звезды поют, и движение космоса держится этой музыкой. Когда еще не было ничего, даже света, — уже была музыка.

Мальчик — такой одинокий — единственный проблеск сознания в темной вселенной его заключения. Но всего несколько нот — и бесформенная пустота обретает облик. Хотя свет еще не пролился во тьму, он уже чувствует, как расцветают деревья.

• групповая психотерапия •

Что вам снится? Никто не желает рассказать о своих снах? Петра, вы еще вообще ничего не рассказывали.