Итальянец

— С какой целью? — робко осведомилась маркиза.

— Прошу прощения, любезная дочь, с нас довольно того, что дверь наличествует и она весьма пригодна для наших целей. Через эту дверцу ночью, когда та, о ком мы говорим, будет спать…

— Я поняла вас. Не сомневаюсь, что у вас имеются свои резоны, но объясните мне, зачем понадобилась потайная дверь в затерянном в глуши обиталище отшельника?

— Потайной ход ведет к морю, — продолжал Скедони, не отвечая на вопрос. — Там, на берегу, под покровом тьмы, исчезнет в волнах, не оставив следа…

— Чу! Опять те же звуки!

На хорах вновь раздался слабый вздох органа. Еще через мгновение послышался тихий напев хора, сопровождавшийся нараставшим колокольным звоном, необычайно печальным и торжественным.

— Кто умер? — спросила маркиза тревожно. — Ведь это реквием!

— Да почиет в мире! — воскликнул инок, осеняя себя крестом. — Да обретет покой душа усопшего!

— Вслушайтесь в пение, — сказала маркиза дрожащим голосом, — это первый реквием; душа едва успела отлететь!

Они стали молча прислушиваться. Маркиза была очень взволнована; в лице ее бледность то и дело сменялась румянцем, дыхание стало частым и прерывистым, а по щекам даже скатились одна-две слезинки, свидетельствовавшие более об отчаянии, нежели о скорби». [13]

Язык и изобразительные возможности миссис Радклиф получили заслуженно высокую оценку. Однако в ее описаниях присутствуют следы того пылкого, даже бьющего через край воображения, которым продиктованы ее книги. Одни художники сильны точностью и правильностью рисунка, другие — богатством и выразительностью колорита; миссис Радклиф относится к последним. Ее пейзажи не сравнишь по тщательности и верности натуре с творениями ее современницы, миссис Шарлотты Смит, наброски которой настолько схожи с действительностью, что по ним ничего не стоит и написать картину. Из описаний, сделанных миссис Радклиф, напротив, можно почерпнуть самые величавые и многообещающие идеи, которые помогут сделать картину эффектной, но ясный детальный рисунок художнику придется домыслить самому. Как рассказ ее окутан пеленой таинственности, так и пейзаж словно погружен в дымку, которая смягчает общие очертания и делает интересней и значительней отдельные части его; таким образом автор добивается желаемого воздействия, не давая при этом читателю точного или индивидуального образа. Таково прекрасное описание Удольфского замка, каким Эмилия впервые его видит. Это превосходный сюжет для рисунка, но если бы полдюжины художников попытались изобразить его на полотне, то получилось бы, вероятно, шесть совершенно разных картин, которые, однако, вполне соответствовали бы тому, что описано на бумаге. Этот отрывок длинен, но являет настолько красивый и характерный образец творчества миссис Радклиф, что мы без колебаний приводим его ниже.

«К вечеру дорога свернула в глубокую долину. Почти со всех сторон высились заросшие, неприступные на вид склоны. На востоке открывался просвет, где виднелись Апеннинские горы; они являли зрелище устрашающее; громоздящиеся вершины, которые нескончаемой чередой уходили вдаль, их одетые соснами гребни — столь величественная картина предстала перед Эмилией впервые. Солнце только что спряталось за вершинами гор, с которых Эмилия спускалась, и их длинные тени накрывали долину, но косые лучи, проникая через расщелину в утесах, золотили кроны деревьев на противоположных склонах и заливали ослепительным сиянием башни и зубчатые стены замка — его обширные укрепления тянулись наверху вдоль кромки пропасти. Эти освещенные солнцем строения казались еще ярче рядом с тенью, которая окутывала долину внизу.

— Вот, это Удольфо, — сказал Монтони, уже несколько часов молчавший.

Эмилия окинула печальным и робким взглядом замок, который, как она поняла, принадлежал Монтони; освещенный последними лучами замок все же имел вид мрачный и высокомерно-неприветливый — из-за готического величия его очертаний и полуразрушенных стен темно-серого камня. Пока Эмилия смотрела, стены стали погружаться во тьму; они окрасились в печальный пурпур, который все больше густел, по мере того как вверх по горе ползли тонкие испарения; зубцы тем временем по-прежнему сверкали. Но вскоре лучи погасли и там, и здание облеклось торжественным вечерним сумраком. Безмолвное и величавое, оно царило над своим окружением и хмуро бросало вызов каждому, кто вздумал бы вторгнуться в его одинокие пределы. Чем больше сгущались сумерки, тем более грозным оно становилось, и Эмилия не сводила с него глаз, пока не осталось на виду лишь скопление башен, которые возвышались над верхушками деревьев — в их плотную тень вскоре попала карета, когда начался подъем.

Протяженность и сумрак этого исполинского леса породили в мозгу Эмилии ужасные образы; она бы не удивилась, если бы из-за деревьев вдруг выскочили разбойники. Наконец карета оказалась на поросшей вереском скале и вскоре после этого достигла ворот замка; глубокие звуки привратного колокола, который известил об их прибытии, усугубили не оставлявший Эмилию страх. Пока все ждали слугу, который должен был выйти и открыть ворота, она тревожно оглядывала здание, однако не различила в темноте почти ничего, кроме части внешних очертаний и массивного крепостного вала, и пришла к выводу, что замок громаден, стар и навевает тоску. По тому, что удалось разглядеть, она судила о мощи и величине целого. Ворота, перед которыми она стояла, вели во внутренние дворы и были гигантских размеров; их защищали две круглые башни, увенчанные выступающими башенками с зубцами и бойницами; вместо знамен вверху развевались длинные стебли сорняков — они коренились среди полуразрушенных камней и, казалось, вздыхали, когда по окружающему запустению волной прокатывался ветерок. Обе башни соединяла куртина, также с бойницами и зубчатым завершением, ниже виднелась громадная стрельчатая арка ворот с опускной решеткой; далее от башни к башне тянулся над пропастью бруствер; его неровный контур, который выделялся на фоне вечерней зари, носил разрушительные следы войны… Задний план был поглощен сумерками».

Нам думается, что будет интересно сравнить эту ослепительно красивую фантазию с точной зарисовкой, вышедшей из-под того же пера, когда писательница действительно копировала природу; вероятно, читатель найдет, что Удольфо — картина изысканная, бьющая на эффект, а Хардуик — поразительно верный портрет.

«К северу от Лондона, за местностью ничем не примечательной, мы должны остановиться, чтобы не пропустить Хардуик, который принадлежит ныне герцогу Девонширскому, а некогда был резиденцией графа Шрусбери, которому королева Елизавета повелела держать в заточении несчастную королеву Марию. Хардуик стоит на плавной возвышенности несколькими милями левее дороги из Мэнсфилда в Честерфилд; пробираться к нему нужно по тенистым тропинкам; здание можно увидеть не раньше, чем достигнешь парка. Только тут за старыми деревьями весьма величественно встают три седые от древности башни; вначале кажется, что они завершаются полуразрушенными зубцами, но вскоре обнаруживаешь, что это превосходно выполненная ажурная резьба, в которой часто встречаются буквы Э. Ш., увенчанные графской короной, — инициалы и памятники тщеславия Элизабет, графини Шрусбери, для которой построено ныне существующее здание. Высокий, необычного оттенка замок очень красив и когда выглядывает меж пышных деревьев, и когда предстает перед наблюдателем на какой-нибудь из полян парка; с полян местами видны Дербиширские холмы. Пейзаж вызывает в памяти изысканные описания Харвуда.

Глубокая тень, которая окутывает Эльфриду и обитателей Хардуика, скрывала некогда прелестную фигуру, достойную стать идеалом поэта и обреченную на горькую судьбу, — подобных трагедий не видел Харвуд.

Напротив больших ворот, ведущих во двор замка, растут красивые старые дубы; местность здесь внезапно понижается, внизу лежит тенистая поляна; от ворот открывается вид на долину Скарсдейла в обрамлении нехоженых гор Пика. Слева, по соседству с современным зданием, находятся разрушенные фрагменты старого замка; густо увитые плющом, они придают пейзажу интерес, особенно в сочетании с поздним (но имеющим более богатую историю) зданием. Тропой, по которой так часто ступала королева Мария, мы не без волнения проследовали к двустворчатой двери большого холла; его внушительные размеры, тишина, предгрозовое небо за окнами вполне соответствовали впечатлению от всего ранее увиденного. Высокие окна плохо пропускали свет, и мы слабо различали большие фигуры на шпалерах над дубовыми панелями и дубовую колоннаду, поддерживающую галерею в глубине холла; напротив входа между двумя окнами висели гигантские лосиные рога. Воображение невольно рисовало сцену прибытия королевы Марии: чувства, которые она испытывала, вступая под эту торжественную сень, звон лошадиных копыт и хор голосов во дворе, ее гордый, но нежный и меланхолический облик, когда она вслед за лордом-канцлером медленно взошла в холл, выражение лица лорда-канцлера — подобострастное, но бдительно-озабоченное, когда, под впечатлением ее красоты и благородного достоинства, он обратился к мыслям о страхах своей собственной королевы; настороженное молчание ее горничных и шумные хлопоты прочих слуг.